|
Русификации поляков, а стало быть, их расчеловечиванию служат не только поэтическое искусство Крылова, Пушкина и Лермонтова, но и философия прогресса и даже математика. Перефразируя известные слова Достоевского, можно сказать, что, когда бы Жеромскому пришлось выбирать между Польшей и правдой, он выбрал бы Польшу, если бы правда шла из России. Итак, Россия может быть только объектом тотального отвержения, и Жеромский постоянно его осуществляет как в творчестве, так и в жизни. Россия Бжозовского пререкается «языком взрослых людей», который в контексте польского впадения в детство приобретает медное звучание.
Автору «Пламени» и «Голосов в ночи», конечно, известна историческая, царская Россия, и он знает о ней то же, что Жеромский, но в неприятии абсолютистской и феодальной России у Бжозовского присутствует некий элемент демонического очарования: историческое зло в России этой затвердело до такой степени, что должно породить неизвестное до тех пор добро. Или по-другому: любое противопоставление этому злу само по себе рождает добро, добро в высшей степени одухотворенное, светлейшее. Идеальные герои «Пламени» — это не только Лавров, Михайлов или Мышкин, но еще и Сергей Нечаев.
Однако все это не просто две разные Польши и две разные России, но также и две истории, две историософии. И Жеромский, и Бжозо-вский смотрят на историю как моралисты, и оба задают один и тот же, неизбежный и в наше время, вопрос о месте морального зла в истории. При этом оба уже не являются наивными прогрессистами, но, как воспитанники антипозитивистского перелома, считают, что прогресс в истории есть некое половодье добра, но не обязательное, а зависящее от человеческого сознания и воли: подобно воде добро то прибывает, то убывает. Оба писателя единодушны в том, что в данный момент добра убыло, хотя и по-разному определяют этот факт, но пробуждение людского сознания, сосредоточение воли могут вызвать обратное его движение. История, по Жеромскому, — это история народов, и народ является ее единственным субъектом; история Польши — это история национальной артикуляции и ее соперничества с другой, т.е. российской, артикуляцией.
Автор «Красоты жизни» склонен считать, что это соперничество неизбежно, неумолимо и безусловно и что Россия представляет в нем элемент зла, которое торжествует в реальной истории, но будет вытеснено из истории идеальной. Бжозовскому близко видение универсальной истории, народы в ней, разумеется, существуют и играют разные роли, однако не являются ее принципиальным субъектом. Человечество понимается как сосуд, в котором должно осуществиться добро: свобода, равенство, братство. Таким образом, как, видимо, считает Бжозовский, можно оценивать вклад отдельных народов в этот сосуд. Польский — невелик (хотя когда-то, во времена Костюшко и романтиков, был весьма существенным), российский — наоборот, т. к. несмотря на всю историческую абсурдность царского абсолютизма проснувшееся сознание и собранная воля сосредоточены сейчас в России, в Петербурге, где наконец погибнет царь Всея Руси, и потому нужно быть там, и потому там — вместе с русскими террористами — поляки. На Малой Садовой последним исполнителем был Игнацы Хрыневецкий.
|
