В истории сохранилось особое Дело, которое открывается рапортом кадниковского городничего, отправленным 29 августа 1852 г., на имя исполняющего должность генерал-губернатора г. Вологды (тогда им был генерал-майор Иван Васильевич Романус). «Находящийся под надзором полиции дворянин Буховицкий, — говорится в этом рапорте, — доставил ко мне при прошении на имя мое прошение на имя Вашего Превосходительства с написанной им тетрадью. Водевиль на польском языке, будто бы его сочинение, которое в подлиннике представить честь имею, с дополнением, что от принятия сего от Буховицкого я отказаться не мог, дабы не навлечь на себя жалобы в притеснении». На этом рапорте, по-видимому, рукой губернатора, имеется виза: «Водевиль дать прочесть переводчику и мне доложить».

Далее следует прошение самого автора на имя губернатора (цитирую с купюрами):

«...Написал я оригинально два водевиля на польском языке, из коих один честь имею здесь препровождать и желал бы, ежели оные того заслуживают, представить их со временем на вологодском театре, или же напечатать оные.

...[прошу] повелеть мне на некоторое время прибыть в город Вологду. Ибо как перевод оных требует больших издержек, а мои доходы очень ограничены, имея только в месяц пять рублей с полтиной, вынужден я прибегнуть к единственному способу всех бедных литераторов, то есть собирать подписку у достойных пренумераторов.

Не откажите мне и позвольте пробыть несколько времени в Вологде, в городе гораздо больше населением, чем Кадников, и имеющем большее число людей образованных, умеющих оценить мои литературные труды...

Ежели просьба моя покажется Вашему Превосходительству сомнительной по причине того, что таковые водевили не подписаны Цензурным комитетом, с которым переписка мне невозможна по причинам ...великих издержек на почтовые и весовые, то опять осмеливаюсь просить Ваше Превосходительство отослать оные в Санкт-Петербургский или в Московский Цензурный комитет...».

Водевиль был переведен, и подробное изложение этого перевода было представлено губернатору (оно также имеется в Деле). Назывался водевиль «Бал-маскарад», его содержание достаточно характерно для такого рода сочинений, что видно уже из начального абзаца:

«Сын Графа Дюмонда Валерий на четвертый месяц после своего брака, завел интрижку с молодою женою садовника Софиею. Муж которой, убедившись в действительности оной, несмотря на верность жены, для устранения во всяком случае могущих произойти дурных последствий, решился занести жалобу отцу молодого Графа. Это известие чрезвычайно огорчило старого Дюмонда, потому что он полагал женитьбою сына прекратить его безнравственность». И далее в том же роде...

Переводчик не только добросовестно изложил содержание пьесы, но и сопроводил рукопись своеобразным отзывом политически-литературного характера: «При тщательном же рассмотрении этой пьесы, кроме как в напеве к золоту (т. е. в куплетах о золоте. — М. Б.), заключающем в себе критику, относящуюся ко всем явлениям, имеющим пристрастие к этому металлу, я ничего не заметил противу нравственности или воспрещенной законом во всех подобного рода сочинениях двусмысленности. В литературном же взгляде сочинение это написано слогом умеренным, средним, при том во многих местах находятся в нем ошибки как противу языка, так равно и стихотворения. Пересказ содержания и рецензия подписаны переводчиком Вологодского губернского правления, коллежским регистратором Францем Лашкевичем.

Подавление польского восстания 1863-1864 гг. также породило значительную группу ссыльных из этого края, однако в самой Вологде они оказывались, скорее, в порядке исключения: тех из них, кто попал в Вологодскую губернию, в подавляющем большинстве случаев рассылали по уездным городам: в близкие — Грязовец и Кадников, и в гораздо более отдаленные от губернского центра — в Устюг, Усть-Сысольск, Тотьму и ряд других. Основная же масса ссыльных этого времени оказалась дальше — в Вятской губернии, которая расположена еще восточнее, а также в местностях, находящихся за Уралом.

В культурной и светской жизни Вологды ссыльные поляки, практически, не сыграли и не могли сыграть сколько-нибудь значительную роль по ряду вполне естественных причин. Велась эта жизнь, преимущественно в дворянской среде, т. е. в ней принимал участие весьма ограниченный круг людей. Как об этом пишет историк, жизнь в столицах была для большинства дворян-помещиков слишком дорога, и потому «... обыкновенно проводя лето в своих усадьбах, дворяне на зиму перебирались в город, где постепенно ими были построены для себя пом .цельные и в некоторой степени удобные дома... По словам одного постороннего наблюдателя (жившего в 40-х г. XX в.), — продолжает он, — обыкновение проводить зиму вместе в своем губернском городе сближало между собою всех членов Вологодского дворянства; здесь были все коротко знакомы между собою, ничья жизнь не ускользала от надзора и обсуждения целого общества».

Попасть в это тесное сообщество, быть принятым в этих домах удалось только очень немногим из числа ссыльных: ведь общение с ними могло стать поводом пристального внимания полиции к тем, кто оказывал гостеприимство опальным. Да и само положение поднадзорных ссыльных, ощутимо ограниченных в переписке, передвижении, контактах с окружающими их людьми, мало способствовало удовлетворению желания активного участия в культурной жизни, буде такое желание и существовало. И все же кое-кто пытался преодолеть этот барьер. Таких людей, судя по архивным материалам, было несколько, но в настоящем докладе будет представлена только одна история о человеке, попытавшемся преодолеть эти барьеры.

Речь идет о польском дворянине Антоне Буховицком, человеке, по всей видимости, очень импульсивном и творчески активном. В отличие от многих его собратьев по несчастью, он совершенно не принимал участие в полном смысле слова политической деятельности. Под надзор полиции Буховицкий был отдан еще в Могилеве в 1836 году, как сказано в документах, «за необдуманные речи». Однако не угомонился и 1 мая 1848 года, я цитирую полицейское досье, «за неприличные выражения и дозволение себе в пьяном виде говорить нелепости вследствие событий, бывших во Франции, удален из Могилева в Вологодскую губернию и был подвергнут надзору полиции». В Вологде он, однако, не был оставлен, но перемещен в уездный город Кадников, условия жизни в котором были гораздо более скудными, а культурная среда, повидимому, в то время просто не существовала. Не будучи в силах с этим смириться и желая вырваться в среду более близкую его образу жизни и менталитету, Антон Буховицкий начинает активно заниматься творчеством, что, как он, видимо, полагал, могло помочь ему в осуществлении этого намерения.

Еще более славным послужным списком отмечена воинская карьера полковника Андрея Рутье. Как об этом свидетельствует присланный в Вологду формуляр, он «родился в Варшаве в 1777 году, в польскую службу вступил в 1794 г., в качестве товарища в бригаду генерала Домбровского; 24 августа того же года и в оной же бригаде произведен в прапорщики, в 1797 году определен поручиком в 1-й пехотный полк польско-итальянской легии, где произведен: в 1797 году в капитаны, а в 1807 году в майоры; переведен в 1808 в 1-й конный полк помянутой же легии, в 1811 году в чине подполковника поступил в 7-й кавалерийский полк легии Вислянской, в 1813-м назначен командиром 26 французского конно-Егерского полка, приказом от 1/13 февраля 1815 г. определен в 4-й польский Уланский полк, по служению в коем произведен в полковники приказом от 12/24 октября 1819 года, назначен приказом от 14/26 мая командиром того же 4-го уланского полка.

Полковник Рутье участвовал в походах 1794, 1797, 1798, 1799, 1800, 1801, 1805, 1807, 1808, 1809, 1810, 1812, 1813 и 1814 годов, находился в 55 сражениях и делах, при том ранен пулею в лицо, в 1808 г. получил кавалерский крест почетного легиона, в 1811 году орден польского военного достоинства, в 1813 г. офицерский крест почетного легиона и в 1820 году орден Св. Анны с бриллиантами; кроме того, имеет Знак отличия за 30 летнюю беспорочную службу.

Во время возмущения полковник Рутье произведен в генералы бригады, сперва командовал 2-ю бригадою 1-й дивизии 2 кавалерийского корпуса, потом весьма короткое время исправлял должность военного губернатора города Варшавы». Поразительно, что все эти мужественные люди — генералы и полковники — добровольно сдались на милость царского правительства, а некоторые даже приехали с этой целью из заграницы.

Нужно, впрочем, отметить, что и царь оказался к этой группе мятежников не слишком суров. Генерал Дзяконский был отпущен на родину, в Варшаву уже в мае 1833 г., а генерал Круковецкий — в октябре 1835 г., причем, в предписании Вологодскому гражданскому губернатору, под которым стоит подпись министра внутренних дел, говорится: «Государь Император по всеподданнейшему ходатайству господина] наместника Царства Польского всемшгостивейше соизволил даровать прощение и дозволение возвратиться в Царство Польское находящемуся ныне в городе Вологде генералу Круковецкому с возвращением ему имения его, состоящего в упомянутом Царстве». О дальнейшей судьбе других упомянутых генералов и полковников сведений пока найти не удалось, но в списках ссыльных и состоящих под надзором полиции они также не обнаружены. Поэтому можно полагать, что к середине 30-х г. все они были возвращены на родину.

Гораздо более драматичной оказалась судьба следующего поколения польских ссыльных, которые и составили основной состав польской диаспоры в Вологде в середине XX в. Почти все они — в той или иной мере — оказались причастными к делу Шимона Ко-нарского (в документах того времени он именуется Симоном Ко-нарским или «эмиссаром Конарским»). В Вологду эти ссыльные начали поступать уже в 1839 г., а к середине 1840 г. их насчитывалось уже более десятка.

Ко 2 декабря 1831 года в Вологде было уже девять польских генералов: «...генерал от инфантерии Красинский..., бригадный генерал Мюльберг..., ...бригадный генерал Моравский..., ...бригадный генерал Томицкий..., ...бригадный генерал Чижевский..., ...бригадный генерал Морозинский..., ...бригадный генерал Неселовский..., ...бригадный генерал Дзеконский... и... бригадный генерал Редель». Эти данные заимствованы из Дела об уплате жалованья польским генералам, которое завершается таким резюме Вологодского гражданского губернатора, адресованным Казенной палате: «Следующие им на содержание деньги благоволит Палата отпускать под расписку генерала Ределя, по изъявленному на то желанию вышеозначенных генералов».

В следующем, 1832 году, к названным прибавилось еще два генерала — Круковецкий и Желтковский, которые были переведены из Ярославля и прибыли в Вологду 28 апреля 13. Хотя появление этих двух ссыльных в Вологде никаким досье не сопровождалось, имя, по крайней мере, одного из них — генерала Круковецкого — достаточно известно: он в августе 1830 г. возглавил правительство восставшей Польши, но после того, как Варшава была взята штурмом, выразил покорность русскому императору (что, впрочем, не нашло поддержки у других руководителей восстания).

В начале 1832 г. в Вологду были доставлены также два полковника, жизненный и служебный путь которых также весьма примечателен. Цитирую официальный документ: «...бывших польских войск полковник Роланд, уроженец Царства Польского, именно из Сломниц (?) Краковского воеводства, в службу вступил и определен поручиком в 5-й пехотный полк бывшего варшавского Герцогства в 1807 году, в том же году произведен в капитаны в 6-м линейном полку, а в 1812 в майоры, с назначением в 18 линейный полк; приказом [от] 13/25 марта 1815-го переведен в учебный батальон, 8/20 июня 1815 произведен в подполковники, с переходом в Гвардейский гренадер-ский батальон, в 1816 определен командиром 4-го линейного, а 8/20 июня 1817 года 7-го линейного же полка, чин полковника получил в 1820 году.

Полковник Роланд был в походах в 1807, 1809, 1812-го и 1813 годов, и находился в трех сражениях и делах. Имеет ордена: Золотой крест Польского военного достоинства, [орден] Св. Анны 2-го класса с Императорской короной и знак отличия за беспорочную до возмущения продолженную 20-летнюю службу. Во время возмущения Роланд служил в мятежнической армии с 30 января 1830 года командиром 1-й бригады 2-й пехотной дивизии и в сем же звании в феврале произведен был в генералы бригады; в последствие же времени командиром 2-й бригады 2-й пехотной дивизии, принадлежащей к корпусу генерала Гельгуда».

С точки зрения занимаемого пространства Вологда, в глазах жителей средины прошлого века, воспринималась городом «довольно обширным и разбросанным», подобно другим русским древним городам. Остается добавить, что в это время в городе существовало две общественных библиотеки — дворянская публичная библиотека, насчитывавшая около 600 книг, и библиотека при мужской гимназии, в которой книг было до пяти тысяч. При магазине купца Сумкина на чтение журналов подписалось 40 человек; но уже в 70-е годы на город выписывалось около 500 журналов, правда, большинство — православно-духовного содержания.

Таков был город, в который с ноября 1831 года начали прибывать ссыльные участники восстания — «бывшие генералы и полковники войска Польского», как их именовали в официальных документах.

25 октября были отправлены из Москвы и 1 ноября прибыли в Вологду генералы Томицкий и Чижевский. В сопровождающем их документе за подписью Московского военного генерал-губернатора указано: «По Высочайшему повелению отправляются из Москвы в Вологду... бывших Польского войска генералы бригад: Томицкий, уроженец княжества Познанского, который имел чин до мятежа настоящий и состоял при уланской дивизии, служил в мятежнических войсках бригадным командиром 1-го Кавалерийского корпуса, уволен в отставку 17 июля сего года; и Чижевский, уроженец воеводства Калишского, имел чин до мятежа настоящий и был командиром 3-й бригады 2-й пехотной дивизии, служил в мятежнических войсках в том же чине и командиром той же бригады до 28 февраля, а с сего времени находился без всякой должности до 1 сентября, потом назначен начальником Варшавских укреплений, наконец — был комендантом крепости Модлина, где оставался до сдачи оной и прибыл в Варшаву 30 сентября/12 октября».

На следующий день, т. е. 2 ноября был доставлен генерал-бригадир Ксаверий Неселовский, о котором сообщено, что «бывший Польских войск генерал бригадир Ксаверий Неселовский есть уроженец Гродненской губернии, до происшедшего мятежа находился в отставке, имел чин настоящий, служил в мятежнических войсках и был первоначально вице-губернатором города Варшавы, потом назначен бригадным командиром и добровольно возвратился в Варшаву 30 сентября сего года». Тогда же был доставлен и бригадный генерал Осип Морозинский, занимавший в повстанческих частях должность начальника Главного штаба Польской армии, а затем — Главного директора военного управления. Как и генерал Неселовский, он «возвратился добровольно с Плоцка», после чего и был арестован.

Интерес к представителям образованной части польского общества, которые волею судеб оказались в местах, столь отдаленных от своего Отечества, у меня возник благодаря общению с замечательным человеком, имя которого и память о котором неизгладимы — я говорю об Анджее Дравиче. Мы встречались с ним трижды, и это были знаменательные для меня встречи — на конференции Российской Академии наук в Москве, на конференции в Варшаве, куда он меня пригласил, и, наконец, на симпозиуме «Пресса и культура» — в Вологде, куда пригласил я его. Замышляя этот доклад, я рассчитывал на четвертую встречу — опять в Москве, но — случилось то, что случилось, и встрече этой, к великой моей скорби, уже не суждено было состояться.

Однако тема, которую я избрал для такой встречи и которая, бесспорно, была бы очень интересна для пана Анджея, с большой настойчивостью требовала к себе внимания: ее реализация стала как бы долгом перед ушедшим. Вашему вниманию представлен лишь начальный этап работы, которая, при наличии к ней интереса, может быть продолжена и представляется весьма перспективной.

В начале тридцатых годов XIX века, когда на Севере появляются первые ссыльные из Царства Польского (так в официальных документах именовались польские губернии, оказавшиеся в границах России), Вологда, несмотря на статус губернского центра, была городом тихим и весьма провинциальным. Однако глазами человека того времени многое виделось иначе, чем с позиций историка рубежа XIX-XX в., т.е. времени гораздо более позднего. «...До 30-х г. одни только площади были вымощены камнем, а улицы и тротуары деревом», — сожалеет историк; а вот точка зрения на тот же предмет очевидца: «Замечательно..., что на всех улицах поделаны широкие деревянные тротуары. Видно, что леса много и достается он дешево».

Существуют и объективные цифры, которые позволяют судить о том, что Вологда, уступая столицам — Петербургу, Москве, а также другим, более развитым городам России того времени, все же представляла собой уже настоящий город. Вот некоторые данные за 1836 год. Всего жителей обоего пола было несколько более 16 тысяч, из них дворян 522, учащихся около полутора тысяч (более всего — около 500 — в духовной семинарии), 50 церквей, колоколов 400; домов насчитывалось 1310, из которых только 64 было каменных.

Нельзя не обратить внимание и на то обстоятельство, что именно в те годы, о которых идет речь, город очень активно и динамично развивался. Уже в 1860 году количество домов достигло 18 с лишним тысяч, а каменных из них было почти вдвое больше — 111.

Современник так описывает общий облик города: «Особенно замечательных или великолепных зданий вы не найдете в Вологде; но вообще можно назвать ее чистеньким городом. Самую замечательную особенность его составляет то, что, за исключением церквей, в нем чрезвычайно мало каменных зданий, вероятно, от дороговизны каменных построек, но зато деревянные домы так велики и так хороши, что подобных мне не случалось видеть нигде; между ними немало двухэтажных и некоторые не уступят любому каменному дому», — и далее: «... дома в Вологде построены из прекрасного леса, просторно и чисто».

В. Жуковский в стихотворении «Российская слава» также прославляет резню, учиненную войсками Суворова в варшавской Праге в 1794 г. Используя таким образом традиционный этнический стереотип в связи с восстанием 1830 г., русская политическая поэзия в ее наиболее талантливых проявлениях пыталась синтезировать публицистику и лирическое состояние, интуитивно очень верно апеллируя к потребности людей в ощущении и сознании своей правоты, силы и общности. На фоне этой эмоции готовые и не подлежащие сомнению формулы-истины внушаются и усваиваются очень легко. Тем более, что преподносятся они в форме насыщенного риторическими вопросами и утверждениями лирического дискурса.

Стереотип воплощается в стихе с помощью размышления, в котором своеобразно совмещаются прошлое и настоящее. Эмоциональность и экспрессивность поэтического текста повышается и за счет «ключевых слов». Например, в «Клеветникам России» ими являются: волнение, спор, вражда, борьба, ненависть, победа.

До сих пор мы говорили о поэзии, поскольку первые десятилетия XIX в. — пушкинский «золотой век» русской поэзии с преобладанием в литературе стихотворных жанров. Да и первые подобные отклики, формирующие стереотип, требуют поэтической формы. Но «польская тема», вызванная восстанием 1830 г., в 30-е годы и несколько позднее нашла дальнейшее отражение также в прозе и драме. Из прозаических произведений можно отметить рассказ Владимира Даля «Подолянка» (1839). Он основан на воспоминаниях автора, который был в 1831 г. в Каменец-Подольске и общался с поляками. Повествователь явно отрицательно относится к восстанию, считая его безумным и бессмысленным делом.

Многочисленны были в это время и драмы с польскими сюжетами, проповедующие — и демонстрирующие средствами своей поэтики — нехитрый тезис официальной идеологии: кровожадные поляки жаждут унизить святую Русь — А. Хомяков «Дмитрий Самозванец» (1833); А. Шишков «Лжедмитрий» (1835); Е. Розен «Россия и Баторий» (1834) и др. В трагедии В. Кюхельбекера «Прокопий Ляпунов» (1834) прославляется, например, организатор первого земского ополчения против польских интервентов в 1612 г. («он был и мудр, и славен, и могуч, и воевода, и правитель грозный»).

Наибольшую известность получила драма Нестора Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла» (1834). Это исключительно тенденциозное и верноподданническое произведение на тему спасения Москвы в 1612 г. от поляков, герои которого питают ненависть к «глупым ляхам». Для Кукольника русский монарх — высшее воплощение народной воли и разума, и его герои образцово служат «царю и отечеству». Не случайно драма получила поддержку семьи Николая I, а отрицательная рецензия на нее Н. Полевого в «Московском телеграфе» послужила поводом для закрытия журнала.

Популярность этой драмы Кукольника, которая десятилетиями не сходила со сцены, объясняется в числе других причин и востребованностью обществом именно такой — государственной, державной идеологии. Несмотря на все оттенки в негативном восприятии русскими литераторами восстания 1830 г., созданные в связи с ними образы Польши и поляков складываются в инвариантную, устойчивую структуру.

Вслед за Пушкиным расценивал польский мятеж как политическую интригу Запада, направленную против России, и М. Лермонтов в стихотворении «Опять народные витии...» (1834):

Опять народные витии,

За дело падшее Литвы

На славу гордую России

Опять шумя восстали вы.

Политическая направленность стихотворений Пушкина и Лермонтова против вмешательства Запада в «семейные» дела славян не исключила, однако, создания поэтами психологически негативного образа польских бунтарей. И именно в связи с популярностью в России имен Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Тютчева и др. уместно хотя бы вкратце рассмотреть механизм создания в их «польских» стихах стереотипа, который детерминировал образ мышления или поведения массового читателя.

В основе поэтического воплощения «польской темы» у названных поэтов лежит традиционная для любого этнического стереотипа оппозиция «мы-они». «Наше», позитивное, противопоставляется «чужому», негативному, как, например, у Лермонтова:

Да, хитрой зависти ехидна

Вас пожирает; вам обидна

Величья нашего заря;

Вам солнца божьего не видно

За солнцем русского царя.

На аналогичном противопоставлении строится эмоциональное воздействие у Пушкина: «кичливый лях иль верный росс» («Клеветникам России»), «Ваш бурный шум и хриплый крик смутили ль русского владыку?» («Бородинская годовщина»). Воспроизведение традиционного риторически доведенного до формулы противопоставления своего чужому, ориентация на мгновенный эффект публичного воздействия этого противопоставления определяет форму: ораторский монолог, прямое обращение к читателю, а также специфический набор символов, систему намеков и «беспроигрышных» исторических аллюзий. Например, у Пушкина в «Клеветникам России» содержится намек на прошлые победы русского оружия:

Иль старый богатырь, покойный на постеле.

Не в силах завинтить свой измаильский штык?

…………………………………….

Иль русский от побед отвык?

«Измаильский штык» — это о взятии Суворовым в 1790 г. сильной турецкой крепости. И в «Бородинской годовщине» Пушкин обращается к Суворову, проводя историческую аналогию между поражением восстания и взятием Суворовым Варшавы в 1794 г.:

Восстав из гроба своего,

Суворов видит плен Варшавы.

Вострепетала тень его

От блеска им начатой славы!

Наибольшее внимание исследователей закономерно привлекает отношение к восстанию Пушкина. Пожалуй, это ключевой момент в упрочении негативного стереотипа поляка в русской поэзии. Интерпретация позиции Пушкина до сегодняшнего дня вызывает споры. Одни подчеркивают, что его стихи направлены не против польских повстанцев, а против враждебных России западноевропейских политиков, стремившихся испечь каштаны на чужом огне. Другие исходят из того, что поляки для Пушкина — принципиальные враги России. Конечно, дело обстояло и обстоит сложнее.

С точки зрения Пушкина, от того, как решится участь восставшей Варшавы, зависела судьба России, исход ее противостояния Западу. Пушкин в тех конкретных условиях опасался новой общеевропейской войны. «Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 г.», — говорил он гр. Е. Е. Комаровскому.

Поэтому «их [поляков] надобно задушить, и Hania медленность мучительна, — писал Пушкин в письме П. Вяземскому (1 июня 1831 г.) — Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским». Эта же мысль легла в основу обращения поэта к западным политикам в стихотворении «Клеветникам России»:

Оставьте: это спор славян между собою,

Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,

Вопрос, которого не разрешите вы.

Оставьте нас: вы не читали Сии кровавые скрижали;

Вам непонятна, вам чужда Сия семейная вражда.

Одна из главных тем «Бородинской годовщины» — вопрос о границах России:

Куда отдвинем строй твердынь?

За Буг, до Ворсклы, до Лимана?

За кем останется Волынь?

За кем наследие Богдана?

Признав мятежные права,

От нас отторгнется ль Литва?

Наш Киев дряхлый, златоглавый,

Сей пращур русских городов.

Сроднит ли с буйною Варшавой

Святыню всех своих гробов?

Этот отрывок можно понять только в контексте конкретных целей руководителей восстания, которые намеревались восстановить границы старой Польши, включавшей в себя значительную часть Украины, Белоруссии и Литву. «В понимании Пушкина, — писал в связи с этим Вацлав Ледницкий в 1926 г., — (впрочем, в определенной мере это соответствовало действительности) борьба шла за историческое наследие Великого Княжества Литовского, которое прежде разделяло Польшу и Россию. Дело заключалось в том, что Пушкин, с одной стороны, недооценивал исторического значения польско-литовской Унии, а с другой — придавал огромное значение разрешению этого спора — отрыв России и присоединение к Польше земель бывшего Княжества Литовского было бы, по его убеждению, для России катастрофой, необратимым поражением».

Неприятие русскими литераторами польского восстания 1830 г., характерное как для славянофилов, так и для западников (факт, который нельзя правильно интерпретировать вне реального исторического контекста, его сиюминутных политических задач), стало пусковым механизмом для создания негативного стереотипа поляка в массовом, обыденном, обывательском сознании, существующего по своим, лежащим уже в плоскости психологии, законам.

Известный славянофил Алексей Хомяков в стихотворении «Ода (на польский мятеж)» (1830) рассматривал восстание 1830 г. как «вражды бессмысленный позор», как братоубийственную войну, когда

Орлы славянские взлетают

Широким дерзостным крылом,

Но мощную главу склоняют

Пред старшим — Северным Орлом.

В других своих стихотворениях — «Киев» (1839) и «Орел» (1852) А. Хомяков продолжал развивать свои славянофильские идеи на канве польского восстания 1830 г. В славянофильском духе были выдержаны и произведения Константина Аксакова на польскую тему — стихотворение «Отрывок из письма к Б.» (1833), драма «Освобождение Москвы в 1612 г.», некоторые его исторические труды.

Для государственника Тютчева борьба российского самодержавия с мятежной Польшей была борьбой за сохранение целостности славянской державы, которой предопределена великая историческая миссия. Об этом идет речь в стихотворении «Как дочь родную на закланье», написанном в 1831 г., в связи со взятием Варшавы (опубликовано лишь в 1879):

Державы целость соблюсти.

Славян родные поколенья

Под знамя русское собрать

И весть на подвиг просвещенья

Единомысленных, как рать.

С откровенно шовинистических великорусских позиций воспринял «польский бунт» Василий Жуковский в двух своих известных стихотворениях. В «Старой песне на новый лад» (1831) он писал:

Спор решен; дана управа;

Пала бунта голова.

А в стихотворении «Русская слава» (1831) он воспел подавление восстания как историческое возмездие за унижение Москвы во времена «смуты». «Старая песня на новый лад» Жуковского была опубликована вместе со стихотворениями А. Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» в брошюре «На взятие Варшавы», которая вышла в свет 11-13 сентября 1831 г. и вскоре была переведена на немецкий язык.