Формы российского управления поляками чеченцами, грузинами и литовцами по неясным причинам развиваются, изменяются: империя ведет; себя не очень понятно, бывает — и неизвестно почему — то сонной и вялой, то грозной и голодной, как зверь, что выходит, из норы и выпускает когти, а потом дремлет, позволяет выжить и даже ожить своим жертвам, чтобы немного позже неожиданно снова мучить, убивать». Наконец, известный лидер правых говорит, что «поддержка имперского статуса России коренится в политической традиции этой страны и никогда не подвергнется изменению». Таким образом, это не является спором о ценностях, борьбой идей (христианство — атеистический коммунизм), но фатально неизбежной конфронтацией двух непримиримых враждебных «рас» — двух этносов.

Парадоксально, но отсутствие непосредственной «физической» угрозы после 1989 года не разрядило напряжения и недоверия, не ослабило чувства страха. Поляки, как и евреи, считая себя Народом Обиженным par excellence, может быть, ожидали однозначных жестов покаяния со стороны российского народа и его новых властей? За годы унижений, возможно, ожидались демонстративные признаки раскаяния: какое-нибудь общероссийское просим прощения? Однако с такими актами морального возмещения, а следовательно, общенародного покаяния, как денацификация в постгитлеровской Германии, а также с актами материальной репарации — за ущербы, причиненные коммунизмом, — ни новые постсоветские власти, ни российское общественное мнение совсем не спешили.

Зато в прессе хватало голосов, обвиняющих поляков в черной неблагодарности за освобождение от гитлеровского ига. Эти высказывания польские средства массовой информации иногда цитировали как доказательство настойчивой антипольскости россиян, редко вникая в сложные проблемы российского общества, которое с большим трудом после многих десятилетий идеологической отравы выкарабкивалось из-под развалин старой системы, общества nota bene, считающего себя скорее жертвой большевистского насилия и геноцида, чем исполнителем коммунистических преступлений в покоренных странах, и, таким образом, иначе, чем немцы, трактующего вопрос собственной вины и ответственности за прошлое.

Не пришла ли пора спуститься со своей высокой колокольни высочайших и благороднейших идеалов на свою же грешную и многострадальную землю сложной и неосознанной реальности? Не пора ли, стоя на этой родной российской земле, постараться понять других, не вторгаясь на их земли и не навязывая им свои идеи и свое присутствие? Не пора ли при этом хотя бы постараться увидеть себя и их глазами? Это поможет лучше понять других. А поняв других, не поймем ли мы и самих себя - если не умом (что по Тютчеву невозможно, и он, наверное, проникновенно осознавая русский менталитет, прав), то чувством, состраданием, болью, что так сродни русскому народному милосердию, русской народной душе, русскому народному характеру. Но не властям России, не российским правителям, не российскому государству: они никогда свой народ не жалели. Свой! А что же говорить о других?

Образ России в XIX веке таил в себе некую двусмысленность: с одной стороны, поляки ненавидели царизм, пытались постичь тайну восточного деспотизма, с другой стороны, в соответствии с романтическим политическим видением (народы, порабощенные деспотами) часто сочувствовали русскому люду: «жаль мне тебя, бедный славянин», — восклицал Мицкевич. Подобным же образом в период советского господства, особенно в годы военного положения (1981-1984), подпольные публикации различают плохую советскую власть и «другую Россию», Россию Солженицына и Сахарова.

С этой другой будущая дружба казалась чем-то возможным и желаемым. Россия представала как страна, порабощенная атеистической псевдорелигией, а Польша — как бастион христианства — предвещала восточным братьям освобождение в соответствии с традиционным (1830 г.) лозунгом «за нашу и вашу свободу». Конфликт возникал, следовательно, не столько между этносами— польским и русским, — сколько между христианством, носительницей которого была Польша, и его отрицанием — безбожным коммунизмом (тоталитаризмом), угнетающим несчастных россиян.

После переломных лет — 1989 и 1990 - ход событий на востоке оказался, однако, для многих обозревателей неясным. Некоторые писали о тактическом маневре КГБ, имеющем целью введение Запада в заблуждение: власть якобы должна была сохранить та же самая группа, которая бы лишь модернизировала политико-экономическую структуру. Имперская идея должна была бы по-прежнему остаться ведущей силой трансформаций общественного строя. Тем временем в теперешней России страшно высокую цену хаоса, ставшего следствием распада старых структур и безрезультатных попыток хозяйственных реформ, платят рядовые граждане бывшей советской империи. Они же, терпя сегодня большую нужду, чем прежде, с ностальгией возвращаются к годам коммунизма, когда водка и хлеб были всем доступны. Зато с польской стороны эта ностальгия охотно интерпретируется как довод в пользу имперских замыслов «вечной» России, царской и коммунистической, одной и той же «сверху во власти» и «снизу среди народа» поддерживающего империю».

Коммунизм в этом измерении не был бы чем-то новым, идеологическим вирусом-мутантом, который поразил несчастный русский народ, а просто выражением извечного русского характера. Известный писатель утверждает: «Польша по-прежнему, только на сей раз неявно, тайно остается под российской властью, управляема людьми российской цивилизации русский медведь, тяжело раненный в борьбе с великанами Запада, отошел, отсюда (видимо, ненадолго), затаился в своей; берлоге оставляя здесь свои зловонные экскременты. Польская цивилизация, когда-то, во времена Первой Речи Посполитой, самая могущественная и, несомненно, самая красивая (наряду с испанской) цивилизация: Европы, собственно, уже не существует; то, с чем мы имеем дело (т.е. сейчас в Польше), является мешаниной цивилизации западной с цивилизацией российской: немецкий или американский мусор, валяющийся на русской, подмосковной свалке То, что мы называем советским тоталитаризмом или советским коммунизмом, является только новым воплощением российской империи.

«Назначение мощи своей Россия видит единственно в том, чтобы, подобно Александру Великому, возможно больше стран покорить и над ними деспотически властвовать. В глазах ее алчности пылает огонь, вечно она чего-то желает и вечно ей чего-то недостает. То же, чем она владеет, кажется ей ничем, новое ей подавай. Все свои силы, весь маккиавеллиевский разум министров своих потребляет она на то, чтобы сделать своей добычей все окрест, куда только ни взглянет.

А взор ее зорче зоркого; видит она далеко-далеко». Так писал Франтишек Макульский в 1770 году, рисуя, вместе с другими, образ московского хищника. С тех пор представление об азиатских (т.е. нецивилизованных) алчности и коварстве России утвердилось в польской национальной мифологии. Оно как бы подкрепляет и утверждает в наших глазах наш собственный образ — образ всегда неповинной жертвы, которая закована в кандалы, опущена живою в могилу и т. д. Но также утверждает налгу бесспорную принадлежность к цивилизованному Западу в противоположность азиатской, т. е. якобы варварской, России.

Коллективные мифологии необычайно устойчивы, передаются из поколения в поколение, накладывая сильнейший отпечаток на наши суждения о себе и о других. Поэтому довольно часто события современности оцениваются в соответствии с готовым стереотипом. Мучительная и вызывающая тревогу изменчивость истории подменяется ее повторяемостью, которую легче понять и с которой легче освоиться. Познание новой ситуации сводится к узнаванию старой, действительность укладывается в схему, известную с давних пор. Такая реакция помогает сохранить психологический комфорт.

Формулируя свои суждения о России, мы не в последнюю очередь заботимся как раз об этом душевном комфорте, возникающем в некой степени из приятного чувства инерции, но в той же мере позволяющем выразить и наше собственное нравственное — и цивилизационное — превосходство над противником. Итак, основной темой моих размышлений станет эмоциональный (т. е. отчасти возникающий вне рациональности) образ восточного соседа в глазах поляков после 1989 года особенно в глазах поклонников националистических движений, которые в то же время: заверяют в своей приверженности к латинской цивилизации, — то есть своего рода негативный миф России, вызывающий то ли антипатию, то ли страх, в степени, искажающей наше восприятие предмета который обретает отрицательную, аффективную оболочку: Одновременно это же станет предметом моей рефлексии над польскими комплексами!

Во время разделов Речи Посполитой (1772, 1793, 1795 гг.) наша народная память жила в тени двух врагов: России и Германии. Непосредственная советская угроза в 1989 и 1990 годах исчезает, и страна начинает медленно выбираться из полувековой сателлитской зависимости; можно ли было ожидать тогда, что вскоре трансформируются образы обоих врагов: поощряемой официально ненависти к немцам, и таившейся в глубине сердца ненависти к Советской России, которая на наших глазах преобразовывалась в новый политический, идеологический, культурный, национальный организм? Враждебность антинемецкую удалось отчасти (не целиком) разрядить. Но как складывались судьбы ненависти к восточному соседу — чувства, подавляемого под дырявым плащом извечного, но принудительного братства?

До сих пор вспыхивают среди поляков дискуссии: нужны ли были восстания, и что кроме новых лишений, страданий, гибели цвета нации нового подавления национальной жизни они приносили? Все аргументы pro et contra рациональны по отношению к политическим, милитарным и прочим аспектам, но при этом внеположны изначальной сути. А суть в том, что поляки просто не могли иначе, ибо такова их ментальность 9. Восстания были ее естественным и неизбежным самопроявлением в конкретных исторических условиях, созданных (или спровоцированных) внешними силами.

Это явственно просматривается от Барской конфедерации 1768-1772 (а именно она начинает традицию восстаний против оскорбляющих национальные чувства давлений извне) до Варшавского восстания (1944). Без Варшавского же восстания при всей традиционной уже для поляков горечи утрат, поражений и кажущейся безысходности, без опыта функционировавшего тогда «подпольного государства» не было бы Солидарности, уже на наших глазах сыгравшей столь важную роль в воссоздании независимого и демократического польского государства — Третьей Речи Посполитой.

Если история — это то, что свершилось, то она не имеет альтернатив. Поэтому дискуссии о целесообразности и нецелесообразности восстаний могут играть лишь роль интеллектуальной гимнастики. В силу своей ментальности поляки последовательна отвечали на национальное унижение конспирацией, духовным сопротивлением и восстаниями-— и: это был единственно возможный для них исторический выход, единственно возможная самореализация нации, ее самозащита и самопроявление польской натуры.

И если ликвидация Польши была для соседних государств исторической необходимостью с точки зрения их интересов (так, как трактовались они в те времена), то для поляков исторической необходимостью было отстаивание самих себя — такими, какими они себя чувствовали - отстаивание всеми возможными с точки зрения именно их ментальности методами, способами и средствами. Понять другой народ можно, только поняв собственные его боли и желания, а не отчужденно обозревая его сквозь призму нашего самопонимания, видения других в перспективе только лишь нашей истории, в свете нашей привязанности к своей стране и своей культуре, не говоря уже о нашей самоидеализации и вере в свою особую миссию. Да и как мы — давняя» Российская империя, недавний СССР, нынешнее наше государство, самоназывающееся демократическим, — можем притязать на главенствующую роль по отношению к другим, если на протяжении собственной своей истории не смогли обустроить самих себя? Какой притягательный пример мы можем давать миру, если каждый раз огромная Россия теряла себя не под ударами внешних врагов, а саморазрушаясь изнутри?

В своих великих идеях святости и всемирности искренне, истово, одухотворенно — с русским размахом — любя всех и стремясь всех заключить в свои объятия, мы не понимаем, почему этих объятий так избегают? Почему в этих объятиях опасаются быть задушенными?

Неприятие идеологически чуждой России польской ментальности, психологическая нетерпимость к ней, перерастающая в презрительность, отразилась даже в языке. Почерпнутые из польского «гонор» и «панибратство» обрели в русском языке противоположное изначальному значение. Гонор — это не «честь» (согласно изначальному латинскому смыслу, а спесь — польская спесь).

Панибратство — характер отношений и стиль общения внутри шляхетского сословия как равных — независимо от имущественного ценза и занимаемого положения (что отразилось в поговорке «szlachcic na zagrodzie rуwny wojewodzie») на русской почве трансформировалось в понятие бесцеремонно-фамильярного тона — не учитывающего субординацию чинов и пренебрегающего иерархичностью, что обретало формы раболепия, которые отражались в самом официальном церемониале. (Только в 1768 г. появился указ Екатерины II, по которому во всех деловых обращениях слово «раб» заменялось на «подданный», но сколько еще это, уйдя из церемониала, продолжало жить силой инерции и традиций в национальной ментальности?)

Обрело ли политическое искусство расширять территорию Российской империи свое продолжение в искусстве использовать завоеванное? Пришла ли на смену суворовской военной «науке побеждать» столь же результативная «наука управлять»? Последовавшая после ликвидации польской государственности почти непрерывная череда конспиративных движений, революционных брожений и национальных восстаний дает однозначный ответ.

Взаимоотношения России и Польши издавна осуществлялись не только в сферах политики, экономики, военной стратегии. Это было и контактирование двух ментальностей, различия которых осложняли взаимопонимание во всех сферах. Именно с этими различиями было связано раздражительное отношение России к Польше и полякам, предопределяя порой возобладание эмоционального над рациональным в решениях польского вопроса. Отсюда— как это на первый взгляд ни парадоксально — польская политика России (которая по сути своей преследовала интересы империи) была антирусской по достигнутым результатам.

В Польше со времен разделов и до восстановления собственной государственности в 1918 г. были личности (и стоящие за ними политические течения), которые мыслили рационально и, учитывая реальную расстановку сил и общую геополитическую ситуацию, ставили на сосуществование с Россией в исторически обозримом времени. Уже в первые два десятилетия XIX в. они были представлены патриотическими офицерами, сражавшимися ранее на стороне Наполеона, и политиками Княжества Варшавского, которые затем приняли реальность Королевства Польского. А. Е. Чер-торыский, А. Велопольский, С. Грабский символизируют польские усилия к достижению понимания с Россией. Однако именно Россия лишала их возможности реализации.своих идей и давала козыри в руки польских радикалов — как правило молодежи с ее свойственной возрасту особой чуткостью и нетерпимостью ко всем проявлениям несправедливости и насилия.

Подавляя национальные чувства поляков, имперская политика все более их усиливала: она все время дула на раскаленные угли национального самосознания. Думая их задуть, она их все более воспламеняла.

Шляхта, создавшая притягательный (уже с XVI в.) также и для других, социальных слоев тип национальной культуры, была нетерпима к любому нажиму своей государственной власти. Какой же эмоциональный,, нравственный и социальный протест вызывало у нее посягательство на свой кодекс чести, убеждения и сам неотрывный от них образ жизни со стороны чужой и по духу чуждой власти государства, уничтожившего Речь Посполитую?!

Дифференцированная и в перспективе времени результативная политика России в отношении народов, принадлежащих к разным кругам культуры, оказывалась — как это ни парадоксально на первый взгляд — нерезультативной в отношении славян-поляков и украинцев. Этническое родство как бы провоцировало нивелирование (естественно, разное, в разной степени и в разных плоскостях реализуемое по отношению к православной и униатской Украине и католической Польше).

Политическая и психологическая нетерпимость к национальной самобытности вырастала из этнической близости. В случае поляков и русских — это общие славянские корни, историческое соседство, экономические, культурные и матримониальные связи со времен Древней Руси и Польши; Пястов; с одной стороны, и разный исторический выбор, с другой: Византия и Рим, православная соборность и-католический персонализм абсолютизм и республиканство, древнерусское благочестие и древнепольская секулятивность. Все это предопределило формирование разных менталитетов, обусловленных принадлежностью к разным кругам культуры, разным типам конфессий и разным системам государственного устройства.

Эта антиномия близости и различий действовала как раздражитель особой силы который не выступал во внутренней политике России по отношению к другим этническим общностям. Отличие поляков разрушало не только государственно-идеологическую разновидность концепции панславизма, не только расшатывало необязательно связанную с ней культурологическую идею славянофильства и демистифицировала эксплуатируемый в политических целях миф славянской взаимности.

В контексте европейской культуры это отличие раздражало и как живой укор: жесткое, переходящее в жесткость подавление народа, связанного с ценностями западноевропейской культуры, обнажало не только национально-политическую суть «семейной вражды», не только «домашний спор» «кичливого ляха» и «верного росса», но и традиционное противостояние «византинизма» и «окцидентализма», исторически очередное столкновение двух начал, олицетворяющих Московское государство и Речь Посполитую: деперсонализация, абсолютная подчиненность личности государству, незыблемый, патерналистский и освященный

Церковью авторитет монарха, с одной стороны, и государство для личности (естественно в рамках правящего сословия), монарх, зависимый от правящего сословия, выбираемый им и присягающий этому сословию соблюдать особые шляхетские права — с другой. Все это противоречило также официальной истории русской государственности и связанной с ней идеологии (формирующей ментальность), из которой были вычеркнуты традиции Новгорода и Пскова, как, впрочем, и Домонгольской Руси, оказавшиеся в тени Московской централизации и связанного с ней типа правления.

Поляки сражаются самоотверженно «За Вашу и нашу свободу» не только в Польше, начиная с самого Костюшко — героя борьбы за независимость северо-американских штатов. Сражаются упорно — от победы к победе за пределами Польши и от поражения к поражению на польской земле. А при этом их не ослепляет ненависть, не сжигает горечь, не сламывает поражение. Ибо это «За Вашу и нашу...» отражает широту их мысли и глубину их чувства, когда польская свобода видится как часть общего дела. Поэтому польский патриотизм в романтические времена обретает облик польского мессианства.

Так кичливость ли это или свободолюбие, непокорность чувства собственного достоинства, гордость своей историей, культурой, государственной традицией, а в конечном итоге — неслом-ленность национального духа и его устремленность к всеобщности — человеческой и человечной? Пушкин выступает как подданный своего государя. Пишет так, как должен был писать поэт-патриот своего времени и своей страны. Мы же с перспективы, которую дает двухтысячелетие христианства и связанная с ним европейская цивилизация, имеем возможность установить подлинные пропорции «своего» и «чужого», а устанавливая их, способствовать адекватному пониманию поляков, а тем самым — и самих себя.

Истина наднациональна, ибо одна и едина для всего человечества. Постигая ее, наука выходит за свои академические пределы, способствует взаимопониманию, а тем самым — сближению народов. Польша не только внешняя, но и внутренняя составляющая российской истории. Поэтому-то для нас постижение польскости — это и более глубокое понимание русскости. После 1795 г. значительная часть поляков, лишенных Польши, оказалась в границах России. Тем самым бытие нации оказалось включенным в систему координат иного типа государства. Условия и условности, создаваемые самими поляками, сменились условиями и условностями, создаваемыми помимо них для них.

Военные победы, силовые нажимы и бесцеремонное вмешательство во внутреннюю жизнь Речи Посполитой — то, что со времен Петра I приносило мгновенные результаты, выработало убеждение, что такого рода действия и приемы будут результативны также и на длительный срок в совершенно иной сфере — в системе управления захваченными польскими территориями и подчинения поляков совершенно иной по своему типу государственности. Главный и живучий (ибо продолжавшийся вплоть до Первой мировой войны, а затем и во времена «реального социализма») просчет заключался в том, что не учитывался менталитет поляков. Их можно было победить в войне, но невозможно покорить.

Они не поддавались нажиму не только духовно, но и характерологически. Насилие не подавляло, а распаляло их духовное упорство и провоцировало их физическое сопротивление. Их нельзя было интегрировать в другой круг культуры, ассимилировать идейно, а тем более — конфессионально, ибо за ними стояла не только богатая история самостоятельного и притом великодержавного существования в геополитическом пространстве Запада, не только особая и общепризнанная, роль его форпоста и одновременно восточного авангарда католической церкви и латинской культуры, но и особая; собственными усилиями созданная, а затем (в соответствии с закономерностями обратной связи) воспроизводящая, питающая и развивающая нацию, ее самосознание и ментальность система шляхетской демократии». При всех ее плюсах; и минусах она являла собой такой феномен государственного устройства и стиля правления, где национальная. гордость сословной общности была неразрывно связана с индивидуальным чувством собственного достоинства.

А что если теперь — с дистанции времени — взглянуть нам на этого «ляха» не с точки зрения наших национально-государственно-патриотических стереотипов? А что если попытаться разглядеть его в свете разделяемых нами универсальных представлений европейской цивилизации о добре, доблести и чести, которые были столь свойственны еще средневековому рыцарству как наднациональному сообществу? Рыцарству — художественно и этически столь близкому и притягательному (как все Средневековье) романтикам пушкинской поры, самому поэту и его друзьям — декабристам? Тем, кто, к слову сказать, имели прямые связи с польскими заговорщиками, которые пять лет спустя восстали против того же царя, что и декабристы?

Это были те самые пушкинские «кичливые ляхи», которые в освобожденной Варшаве устроили символическое погребальное шествие, неся пять гробов в память казненных друзей Пушкина. Это были те самые «кичливые ляхи», которые на знамени восстания написали, обращаясь одновременно к русским и полякам, «За Вашу и нашу свободу». И по-рыцарски самоотверженно и благородно «Вашу» поставили перед «нашу». Уже одним этим «кичливые ляхи» провозглашали, что восстают не против пушкинского «верного росса», а против той российской государственной махины и той деспотичности, которой пять лет до этого противостояли друзья Пушкина на Сенатской площади.

И, наконец, среди «кичливых» поборников этой идеи был воссоздавший мучения поляков, жестокость царского режима и бездушие его сатрапов польский поэт, до этого заточенный, потом судимый и высланный в глубь России, где сблизился с Пушкиным, обрел русских друзей (а среди них и будущие декабристы). Позднее он воспел столь близких ему пятерых казненных, да и самого Пушкина в лирико-драматической поэме «Дзяды», которая стала библией польского романтизма и гимном польского патриотизма. Этот поэт, познавший Россию изнутри, разделял русский народ и российскую власть. У него, столько претерпевшего от имперских сатрапов, не найти ни одного оскорбительного слова или даже оттенка пренебрежения к русским как нации. Есть боль за нее. Есть глубокое уважение к ее талантам, искренняя симпатия к русской душе... И тревожная мысль: что ожидает этот народ? что ему суждено свершить?

Таков в отношении русских и России Мицкевич. Это же свойственно крупнейшим художникам польского романтизма — трагичной и героичной эпохи — Словацкому, Красиньскому, Норвиду, Шопену, которых жестокий режим лишил Родины. ...Такие вот «кичливые ляхи»... Подавленный, униженный и лишенный собственной государственности поляк не превращается в покорного подданного чужой империи, раба чуждого ему абсолютистского режима — чуждого по сути и духу — в силу традиций шляхетской демократии и взаимосвязанного с нею национального менталитета. Поэтому-то гордый своей историей и культурой, сохраняя и отстаивая вопреки чужому режиму свое гражданское общество и присущее ему чувство внутренней свободы, поляк не только не склоняет головы, но и восстает, постоянно сражается за свою польскость: Т. Костюшко, Я. X. Домбровский, Ю. Понятовский, наконец, герои и мученики ноябрьского восстания 1830 г. — это только то, что было на памяти поколения Пушкина.

Польша, разделенная Австрией, Пруссией и Россией, никогда не считала их своим новым домом. Это осознавала и Западная Европа, конфессиональной, культурной и геополитической частью которой было пространство Речи Посполитой. Поэтому-то польский вопрос оставался одним из невралгических пунктов европейской политической жизни на почти полутора-вековом протяжении бытия поляков без Польши. И не случайно, что одним из важнейших последствий Первой мировой войны было возрождение польской государственности, как отнюдь не случайно и то, что Вторая мировая война была вызвана нападением Германии именно на Польшу, которая имела гарантии безопасности со стороны Великобритании и Франции.

Преемственность имперско-патерналистской доктрины России в отношении славянства отразилась в советской политике после ялтинского договора, когда началось насильственное устроение «социалистического лагеря», превращая освобождение от Германии в некий вариант новой оккупации. Во времена же «реального социализма» — после подавления «Пражской весны» — эта преемственность обрела исторически очередной облик в так называемой брежневской доктрине ограниченного суверенитета социалистических стран, которую сполна ощутила на себе и ПНР. Появление этой доктрины и ее обоснование в государственных документах и средствах массовой информации дает богатейшую иллюстрацию к исторически очередному — «социалистическому» — воплощению живучего и живущего стереотипа российской великодержавности и имперского менталитета российской элиты власти — независимо от исторического времени и государственного устройства.

Преемственность политики СССР в польском вопросе после большевистского переворота отразилась как в постоянной антипольской пропаганде, где место «кичливого ляха» занял «пан», так и в новом разделе страны, которую в сентябре 1939 г. осуществили Гитлер и Сталин, спровоцировав Вторую мировую войну. Прозвучавшая тогда по поводу вновь уничтоженной Польши фраза наркома иностранных дел Молотова — «ублюдок версальского договора» — всего лишь продолжение давней оправдывающей разделы Речи Посполитой концепции российской и германской официальной историографии о неспособности поляков к собственной государственности.

Этот великодержавный российско-германский стереотип поляки разбивали восстаниями XIX в. и 1905 г., завоеванием и провозглашением собственной государственности 11 ноября 1918 г., а во времена немецкой оккупации — созданием феномена «подпольного государства». Наступление Красной Армии несло полякам освобождение от гитлеризма и одновременно насаждение сталинизма. Отсюда новое сопротивление и полоса борьбы, порой квалифицируемая в историографии ПНР как «малая гражданская война». И вновь, хотя и на новый лад, звучит это пушкинское «кичливый лях».

Попытка увидеть других не через себя ведет к преодолению национально-идеологических стереотипов, которые сложились на протяжении прошлой истории. Тем самым этот новый подход будет способствовать не только объективному пониманию самих себя, но одновременно и тех, с кем необходим диалог на языке европейской современности. Этот путь к самим себе, а тем самым и к другим — тернист, ибо прошлое довлеет нашему сознанию не только инерцией традиционных государственных идей, но и притягательной силой национальных гениев.

«Клеветникам России» — патриотический ответ Пушкина Европе, возмущенной жестоким подавлением восставшей Польши. Великий русский поэт выступает как человек своего времени: русский патриот, что вполне естественно; российский государственник, что вполне закономерно. Это характерная черта не только России и русских XIX в. (Чаадаев был исключением — он слишком опережал свое окружение и свое время, отчего и был объявлен сумасшедшим), это тип мышления того прошлого, в котором мы задержались и которое теперь тянет нас назад — к временам государственно-националистических противостояний, державно-идеологических претензий на диктат не только внутри, но и вне своих границ.

Теперь, после трагического опыта Второй мировой войны, когда на Западе Европы возобладало осознание наднациональной общности национально дифференцированного человечества, а отсюда и понимание всеобщности человеческих интересов, такая обращенная в прошлое российская политическая мысль не может не вселять опасений не только западноевропейцам, но и тем, кто испытал ее на себе как часть социалистического лагеря или как часть СССР.

Спор с Польшей никогда не был «домашним» (как утверждал поэт), ибо славяне, будучи одной из этногенетических общностей Европы (наряду, например, с романской, германской, угро-финской) никогда не являл собой государственной либо конфессиональной целостности. С принятием христианства они постепенно разделились как в плане конфессионально-культурном, так и государственно-политическом, составляя с соответственно более им близкими по религиозному (а не этническому) мироощущению этносами Византийский и Латинский круги европейской цивилизации.

Поэтому-то русско-польский конфликт — вопреки утверждениям Пушкина — не был и «семейной враждой». Отраженные в пушкинских строках притязания России на особую роль среди славян (входивших в разные геополитические пространства Европы и отождествляющих себя с разными кругами европейской культуры) были связаны с государственно-политической доктриной империи и служили исключительно ей. Именно здесь корни конфликта России не только с католической Польшей, но и, например, с православной Болгарией (что последовало вскоре после обретения ею независимости вследствие русско-турецкой войны), не говоря уже о православной Украине, которая в XVII в. добровольно присоединилась к России, а в следующем столетии была лишена всех прав, включая право изданий на родном языке.