На излете XX в., который вписался в историю двумя мировыми войнами, существенно расширился тот круг политиков, которые мыслят категориями новой современности. Поэтому-то растет надежда, что усилия ученых не будут ограничены стенами кабинетов и аудиторий (не говоря уже о колючей проволоке).

В нормальном обществе ученого может ограничивать только избранный им самим метод исследования. Традиционный подход к прошлому с точки зрения истории событий показал как свои возможности, так и их пределы. Это не значит, что он исчерпал себя. Это означает, что он не может быть исключительным. Понимание прошлого окажется более углубленным и многомерным, если его очеловечить и наряду с фактами политики, идеологии, социологии и т. д. ввести то, что придавало им плоть и кровь, образуя новые измерения: менталитет — национальный и личностный, связанные с этим стереотипы восприятия, самоидентификации и культуры, а общественная память. Предлагаемые размышления — лишь доступ к протяженной во времени и исторически меняющейся сущности и особенностям русского восприятия польскости.

В далеком прошлом Российской империи, в недавнем прошлом СССР и в настоящем России, которая именует себя демократической, отношение к Польше и полякам исходило из русского самопонимания народа и личности, русского самоосознания потребностей своего государства и его подданных. Отсюда непрекращающаяся череда конфликтов, обид, претензий и недоразумений. На уровне общественной памяти это обрело отражение в стереотипе «неблагодарных поляков». Времена Российской империи: «неблагодарные поляки» — получили после Венского конгресса от Александра I конституцию, о которой сами русские и не мечтали, а ответили на это восстанием 1830 г.

«Неблагодарные поляки» — Россия оградила их от их же собственных внутренних и внешних — неурядиц, а они ответили восстанием 1863 г. Времена советские: период Второй мировой войны — «неблагодарные поляки» — мы им помогаем создать армию для совместной борьбы с Германией, а они нас покидают (уход армии Андерса из СССР после открытия немцами массовых захоронений польских офицеров в Катыни).

«Неблагодарные поляки» — мы их освободили от немецкой оккупации, а они в нас стреляют (последний год войны и первые послевоенные годы). «Неблагодарные поляки» — мы им помогаем строить социализм, последнее от себя отрываем, чтобы им жилось лучше, а они бунтуют (период от познанских событий 1956 г. до эры Солидарности). Времена нынешние: «неблагодарные поляки» — мы с ними Восток Европы, мы с ними славяне, а они отвернулись от нас к Западу и устремились в объятия НАТО.

Чтобы понять эти польские «странности», нужно не только посмотреть в зеркало на себя, но и попытаться увидеть других не сквозь призму своих собственных представлений, своих собственных устремлений, своих собственных интересов, но и сквозь призму польских представлений, польских устремлений, польских интересов, предварительно осознав, что не только мы, но и любая другая нация и страна имеют право на собственное обустройство, соответствующее их собственному (а не чуждому) менталитету, за которым стоит своя историческая, своя национальная и своя культурная традиции, которые и обусловливают свои особые национальные потребности.

Русские и поляки близки друг другу географически. Русские и поляки приговорены к близкому соседству исторически. Русские и поляки сближены самой своей общей славянской родословной, общими истоками праязыка и пракультуры. Наконец, русские и поляки спаяны принадлежностью к общей цивилизации, которая возникла на основе универсальных ценностей христианства. А при этом и вопреки этому между русскими и поляками издавна пролегает полоса отчуждения.

Не пришла ли пора разобраться в этом онтологическом парадоксе, понять этот этноисторический оксюморон?И именно теперь, когда на наших глазах строится общеевропейский дом и европейцы не без упорного, кропотливого и длительного труда, внутренней напряженности, разумной взаимотерпимости и взаимоочищающего осознания собственных вин освобождаются от шовинистического атавизма, националистических шор, агрессивных стереотипов государственно-идеологической исключительности и конфессиональной несовместимости.

В этих общих — межнациональных — усилиях реализуется светская идея эпохи Просвещения о равенстве и равноправии всех народов и рас, объединяемых космополитичными — наднациональными и внегосударственными ценностями человеческого и человечного бытия. В этом общем — духовном сближении народов, чьи религиозно-культурные традиции и национальная история связаны с разделившимися на отдельные конфессии христианством, реализуется экуменическая идея вступивших в диалог церквей.

Без этих ценностей — светских и конфессиональных — строительство общеевропейского дома неминуемо уподобится возведению вавилонской башни. Нынешние русские и поляки, дабы войти в современную Европу и принять участие в ее обустройстве, должны, преодолев духовно и интеллектуально разделяющую их полосу отчуждения, понять друг друга. А это значит: осознать основы универсальные (православие — католичество как восточное и западное составляющие европейское целое) и основы национальные (традиции и характер государственности, облик культуры и общественный менталитет) двух народов. Понять — значит не только, как гласит древняя мудрость, «простить», но также и уважать, ценить, сочувствовать. А это уже порождает взаимность. Без нее нет ни межнационального сотрудничества, ни наднационального европеизма.

Пути к сближению народов открывает наука — та, которая без национального или идеологического прилагательного. Национальной или идеологической может быть только дурость. Истина же одна и едина для всех. Поэтому-то одна и едина для всех наука, стремящаяся к ее постижению. Именно такая наука сближает ученых разных национальностей и способствует сближению их стран. До сих пор разобщала народы и государства политика. Открывая правду и объясняя ее народам и государствам, ученые способствуют просвещению политиков, которые своей практикой могут не только разрушать, но и наводить мосты над полосами этнического отчуждения. Это давняя мечта «республики ученых», как называл Вольтер межнациональное содружество интеллектуалов эпохи Просвещения.

Не подчиненная преходящим требованиям политики, а поэтому не ограниченная схемами идеологических стереотипов мышления — наука помогает объективно осознать творимую человечеством реальность, а тем самым преодолеть созданные человеческим прошлым искусственные барьеры националистических, великодержавных, конфессиональных предрассудков, освободиться от мессианских и утопических мифов, которые веками создавала идеология.

На фальши и лжи невозможно строить взаимоотношения не только межличностные, но и межнационально-государственные. Сокрытие истины, извращение фактов не может сближать: это лишь отталкивает и разделяет. Высказанная у нас правда о тайном договоре между СССР и нацистской Германией, Катыни и Варшавском восстании не проложили очередного водораздела между русскими и поляками. В Польше, где «неофициально» все это было всем и всегда хорошо известно, официальное признание фактов вызвало чувство уважения и доверия к тем, кто на такое решился вопреки идеологическим табу. В России, где все это было вне массового сознания и общественной памяти, очередная — в процессе ликвидации «железного занавеса» и снимания «ежовых рукавиц» внутреннего правления — правда помогла глубже осознать не только суть своего недавнего прошлого, но и сущность отношения поляков к «русскому вопросу» своей национальной истории.

Эта правда также помогла понять, почему насаждаемое во времена «реального социализма» единство «стран народной демократии» мгновенно рассыпалось в прах с крушением СССР и возвращением его войск в собственные пределы, почему бодрые гимны «дружбы советского и польского» (как, впрочем, и всех других, называемых тогда «братскими») народов обратились в траурные марши, а общность цели («вперед, к коммунизму») раскололась на решительное движение Польши (и всех других «братских стран», а также некоторых бывших «советских республик») к ЕС и НАТО, а официальной России — к бессильно-агрессивной тоске по утраченной великодержавности и гневному неприятию такой самостоятельности недавних «младших братьев».

В глазах, не затуманенных очередным идеологическим чадом, в сознании, не помутневшем от политического угара, эта слепая реакция властей уподобляет всю Россию (с которой правящая элита себя самоуверенно отождествляет) истеричности брошенной женщины, не желающей знать, как жалко ее поведение выглядит со стороны, и поэтому не находящей силы и разума взять себя в руки, чтобы окончательно не опуститься, сохранить собственное достоинство, осознать саму себя в изменившейся жизни, устанавливая новые отношения в новых обстоятельствах. Политика — дама переменчивая, капризная и коварная, порой и не дама вовсе, а поверхностная, ограниченная и вздорная бабенка, временами же — как с солдатской прямотой изрек Пилсудский — просто курва. Так можно ли такой особе полностью доверять? Стоит ли только ее уполномочивать в определении «своих» и «чужих», «друзей» и «врагов»? В состоянии ли она одна выяснять и указывать, какие должны быть отношения между народами, их культурами, их представлениями о прошлом и настоящем, их планами на собственное будущее?

В условиях недостаточности, а порой и отсутствия общего языка в межгосударственной и межнациональной политике общий язык науки обретает смысл и значение, выходящие за собственные ее пределы. Состоявшийся и получивший естественное продолжение диалог российских и польских ученых может способствовать тому, что не всегда под силу политикам: раскрывая правду, облегчать сотворенные и творимые правителями и идеологами трудности нашего соседства. А от него нам не уйти : географию, в отличие от политики, законодательства, моды или супружества, нельзя ни изменить, ни переделать.

Прямые, неофициальные, лишенные какой-либо бюрократической чинности переговоры с коллегами из Варшавского и Ягеллонского университетов, Краковской педагогической академии стремительно привели к совместному решению о том, что «Российско-польский семинар» (как мы назвали предстоящую встречу) начнется 11 ноября 1997 г. Просто в силу профессиональной занятости раньше не могли поляки, а позже мы.

Божий перст? Стечение обстоятельств? Буквально накануне — в суете приготовлений — мы осознали, что для наших гостей это национальный праздник: 11 ноября 1918 г. была провозглашена независимость Польши. К двум «официальностям» (международная встреча плюс национальный праздник) прибавилась третья: оргкомитет был извещен о том, что нас желает посетить польский посол Анджей Залуцкий и сотрудники посольства, занимающиеся вопросами науки, культуры и образования.

Все эти три «официальности», наложившись одна на другую, не утроились, а аннигилировались, что было предопределено составом участников и самой созданной ими атмосферой встречи. Четыре дня общения завершились круглым столом, в котором наряду с учеными принимали участие литераторы, журналисты, представители других профессий — все те, кого интересует русско-польское прошлое, привлекает русско-польское настоящее, волнует русско-польское будущее. Так сугубо научные проблемы обрели непосредственный выход в общественно-культурную жизнь современной России и Польши.

Осознание необходимости совместного преодоления русско-польского взаимонепонимания в прошлом и настоящем для достижения взаимопонимания теперь и в будущем, ощущение профессиональной совместимости и искренней благожелательности — все это привело к тому, что польские коллеги предложили продолжить начатый диалог, сделать его постоянным. Было намечено провести следующую встречу в Кракове — там, где в 1364 г. открылся первый польский университет, в котором наряду с поляками учились представители Западной и Восточной Европы.

Вторая встреча состоялась в октябре 1999 г. Она была названа «Польско-российский семинар. Интеллигенция. Традиции и новое время». Ее материалы будут изданы в Польше. Об атмосфере этой встречи, ее научной и общественной значимости свидетельствует единодушное решение запланировать следующий семинар.

Предлагаемая публикация содержит большинство из прозвучавших на московском семинаре выступлений (не все докладчики смогли подготовить к изданию свои тексты) и некоторые новые материалы, восполнившие образовавшийся пробел.

Естественно, что открытый обмен мнениями в силу самой своей внутренней сути предполагает, а тем самым оправдывает любые высказывания. Некоторые давние расхождения в оценках и позициях в какой-то степени видны и в статьях сборника, причем такого рода «разночтения» прошлого в настоящем связаны отнюдь не с национально-государственной принадлежностью автора, а с авторским типом мышления. Это уже знак нашего времени. Нынешняя возможность открытого обсуждения не предполагает необходимости во всем и со всем соглашаться: императив всеобщего единомыслия присущ идеологии и внеположен науке. Насаждаемое в государственном обществе единомыслие упраздняет подлинную науку, делает ее ненужной: режиму для самосохранения нужна идеология. Свободное же мышление порождает науку и делает ее необходимой для самостояния культуры, самореализации личности и самосохранения гражданского общества.

Начиная с Мицкевича (который в период политической высылки вглубь империи познал Россию изнутри, обрел здесь близких друзей и литературное признание), в части польского сознания присутствует осмысление исторического бытия как бы двух Россий: официальной — чужой и враждебной — и неофициальной, которую составляют традиционная (народная) культура и высокая русская культура, притягательная и близкая своими общими для Европы ценностями.

Сейчас, когда Россия, пытаясь сбросить балласт, отягощающий ее вхождение в общеевропейский дом, стремится к осмыслению своих исторических свершений и исторических просчетов, своего вклада в сокровищницу общечеловеческих ценностей и своих прегрешений перед человечеством и человечностью, особенно остро ощущается необходимость преодоления традиционных стереотипов мышления. Подобная проблема остро ощущается и в Польше, стремящейся к освобождению — не только от наследия тоталитаризма, навязанного ей из советского «извне», но и от своих «исконных» национально-исторических стереотипов и комплексов провинциализма и отсталости от Запада.

А для этого, чтобы лучше понять себя — свою историю, свою культуру, свое место в прошлом и настоящем окружающего нас мира — стоит увидеть себя также и глазами других. Такой ракурс поможет не только более адекватно воспринимать этих «других», понимать их боли и обиды, но тем самым одновременно — увидев себя со стороны — сбавить свою гордыню, умерить претензии на свою исключительность, а то и признать свою вину.

После крушения коммунистического режима у нас много говорится о покаянии, связанном с осознанием вины перед Родиной, родным народом, родной культурой. Но будет ли полным такое покаяние без осознания своей вины перед другими? Смогут ли эти другие без нашего самоосознания увидеть в нас не только географических соседей, но и признать в нас соседей под общим кровом европейской цивилизации? И вообще, насколько хорошо мы знаем друг друга? Насколько нам удалось преодолеть зашоренность официальной науки, ограничения насаждаемых официальными властями в историческом и недавнем прошлом идеологических стереотипов, догматичность, узость и однобокость учебно-образовательных программ советского времени?

Такие вопросы привели нас — коллег по работе на историко-филологическом факультете РГГУ — к необходимости встречи с польскими коллегами, теми, кто был открыт на открытый диалог.

Параллельно — с давних времен — собственно политические конфликты, связанная с ними официальная — национально-государственная — идеология порождали, формировали, с большим или меньшим постоянством поддерживали и актуализировали в зависимости от конкретных исторических обстоятельств негативные образы и отрицательные стереотипы во взаимных представлениях друг о друге как у русских, так и у поляков. Это отложилось не только в общественной памяти двух народов, но и порой в научных представлениях, не говоря уже о литературе и публицистике, а в наше время — во всех тех сферах, которые в совокупности именуются «средствами массовой информации».

Поляки не могут забыть — стереть из своей индивидуальной и общественной памяти — насилия России над их Родиной, ибо сама Российская империя, а затем ассоциирующийся с ней им-периальный СССР постоянно эти насилия возобновляли, исторически наслаивали, выковывая непрерывную цепь национального порабощения, а тем самым провоцируя героичные и трагические попытки непокорной нации эту цепь разорвать.

Соучастие России в разделах Польши и ликвидации ее государственности, жестокое подавление восстаний, вызванных неуважением официальных властей к нации и ее культурно-исторической традиции, ограничениями гражданских прав и общественной жизни, наконец, насильственной русификацией, — таков был удел поляков от второй половины XVIII века до 1918 года, когда они обрели независимость. Новая угроза только что обретенной государственности возникла уже в 1919-1920 гг., когда Красная Армия двинулась на Польшу, чтобы, реализуя большевистскую идею мировой революции, войти в Германию и содействовать немецким коммунистам в установлении своей власти.

Потом наступил период преследования советских граждан польской национальности, ограничения и последовательное сведение на нет польской культуры в пределах СССР, совместное с фашистской Германией нападение на Польшу в сентябре 1939 г., массовые репрессии и депортация поляков с «освобожденных» земель, а в 1940 г. уничтожение свыше 21 тысячи польских военнопленных в Катыни, Осташкове, Старобельске и других лагерях и тюрьмах. Затем, начиная с 1944 г., осуществлялось насаждение на польских землях марионеточного правительства, последовавшие вслед за этим репрессии, общественные и культурные ограничения, бесцеремонное вмешательство во внутреннюю жизнь нации, постоянная поддержка и контроль установленного тоталитарного режима под названием «Польская Народная Республика» вплоть до 1989 г..

Эта долгая традиция трудного соседства не могла не сказаться на самой психике поляков, их менталитете, не могла не внедрить в их сознание комплекс врага, создать синдром постоянной «угрозы с Востока», что уже на наших глазах воплотилось в стремление войти в НАТО. Для поляков это был не акт антирусской агрессивности, а способ самоспасения от исторически постоянной угрозы. Одновременно это и проявление глубинного стремления к самоосвобождению от комплексов страха перед «Востоком», неуверенности в своем национальном самостоянии в соседстве Большого Брата во славянстве.

Сосуществование центробежных и центростремительных сил в пространстве определенной этногенетической общности — удел отнюдь не только славянства. В такой же мере это свойственно народам романского и германского миров. Точно так же это просматривается и в сфере конфессиональной. Объединяя народы духовно, христианство не смогло предотвратить политические конфликты, национальные распри, государственные притязания, равно как и личные амбиции правителей внутри самой христианской эйкумены.

Более того — на протяжении своей истории оно само распалось сперва на Восточную и Западную Церкви, а затем эта последняя раскололась на целый ряд реформаторских конфессий, что, неизменно накладываясь на светские сферы межнациональных конфликтов, дополнительно их усугубляло и распространяло. Внутренняя дифференциация христианства стала одним из существеннейших факторов культурно-исторической дифференциации народов Европы. И именно в их круге (а не в некоем этногенетически «своем», изолированном от межэтнической общности континента) также и для славян водораздел в общественно-политическом устройстве, культурно-правовом мышлении, философии, эстетики и самом менталитете стал пролегать не в плоскости национальной, а конфессиональной.

В отношении русских и польских соседей это означало принадлежность к разным культурным кругам (соответственно византинизму и латинизму, православию и католичеству), составляющим одну цивилизационную целостность христианской Европы. При всей межконфессиональной конфликтности круги эти не были взаимонепроницаемыми в силу самой первоначальной общности христианских ценностей и основанной на них универсальной (наднациональной) культуры Европы, точно так же как политика, экономика и культура не только разъединяли, но и соединяли разные народы и государства одного континента. Все это в достаточной полноте проецировалось на взаимоотношения русских (и шире — всего связанного с православием восточного славянства) и поляков.

Наряду с войнами и вопреки им в русском культурном самосознании хорошо известна та особой исключительности роль, которую сыграла Польша — ее культура, наука и словесность — для русских на протяжении ХVII века (как значительно раньше для украинцев и белорусов в силу самого их бытия в границах Польско-Литовского государства), когда при посредничестве польского барокко — еще до петровских времен — началось вхождение Московии в западноевропейскую современность. Сформировавшиеся тогда связи (коренящиеся в предшествующей традиции) заложили основы такого культурного взаимодействия, которое с разной степени интенсивности просматривается вплоть до нашего времени (достаточно вспомнить роль польской литературы, кинематографа, музыкального искусства, наконец, самой моды у нас со времен оттепели).

С глубокой древности праславянских времен через летописи Средневековья дошла до наших дней легенда о трех братьях — Чехе, Лехе и Русе — праотцах чехов, поляков (лехитов) и восточных славян (русинов) — белорусов, русских, украинцев. Приняв христианство, Польша (966 г.) и Древняя Русь (988 г.) вошли в новую для них (после праславянской) — теперь уже не этногенетическую, а культурную — общность Европы, а тем самым в ее историю и духовность, связанную с теми универсальными ценностями, которые объединяли разнородный и разнонародный мир в границах одной цивилизации Pax Christiana.

Однако все эти близости и притяжения изначально — в силу самой многомерности (политической, экономической, национально-психологической) реального мира — имели и свои «зеркальные» противоположности.

Абсолютная внутренняя гармония присуща только верованиям, утопиям и идеологиям, которые порой тесно переплетаются. Таков, например, живущий по сей день (ибо по сей день идеологически эксплуатируемый политиками) миф славянского единства. Вне своего утопического контекста, без обволакивающего кокона возвышенно-романтичных ли устремлений гуманитариев или же рационально-прагматичной стратегии и трезвой, продуманной (а порой и циничной) тактики государственных мужей и партийных витий этот миф разваливается при первом же конкретном сопоставлении как с внутринациональной историей прошлого (вспомним бесконечные распри Древней Руси, Польши и других западно- и южнославянских государственных объединений), так и нашего времени (распад СССР, Чехословакии, Югославии).

Миф славянского единства рушится и при сопоставлении его с внешней историей межславянских отношений: известные примеры традиционных антагонизмов соседствующих славянских собратьев — русских и украинцев; украинцев, русских и поляков; поляков и чехов; болгар и сербов; сербов и хорватов — от древности до наших дней достаточно красноречивы. Миф славянского единства раскалывается также при сопоставлении с исторической принадлежностью славян к разным конфессиям (православию, католичеству, протестантизму, мусульманству) со всеми вытекающими отсюда последствиями в сферах национальной культуры, менталитета, отношения к другим этносам, внутри- и внешнеполитической ориентации.

Таким образом, этногёнетическая общность славян, языковая общность, ощущение своей специфичности на общем фоне других этнических общностей европейского континента (романской, германской и др.) обретает зеркальное отражение в славянской же культурно-конфессиональной разобщенности, политической дифференциации, а порой — и противостоянии, что в итоге является ложным следствием тех исторических закономерностей, которые имели глобальный (а отнюдь не этнически локальный) — общеевропейский — характер и масштаб. Локальными же были национальные последствия этих закономерностей в разных частях, составляющих одну цивилизацию.