Полюс «немировский», видимо, более отдален от обыденного сознания, однако его немногочисленные представители не так экзотичны, как были бы склонны считать клериковские «патриоты». Идейными предшественниками довоенных коммунистов или послевоенных «кузничан» не были кн. Друцкий-Любецкий, маркграф Велопольский или Александр Спасович — яркие представители ориентированных на конструктивное сотрудничество с Россией «реалистов» прошлого века. Реалистическое же приятие той исторической силы, какую являло собой российское государство, коммунистам и марксистам было близко.

В «клериковскую» непримиримость Жеромского вкрадывалась «немировская» историософия Бжозовского — об этом свидетельствует «Канун весны», где большевикам приписана непоколебимая virtus. «Канун весны» Жеромского не только был с энтузиазмом принят в Советской России, над ним еще якобы плакали довоенные польские коммунисты, которые чувствовали отдаленность от народа, а Жеромский помогал им это ощущение преодолеть. «Канун весны» стал поводом для известных выступлений критиков левого толка Юлиана Вруна и Анджея Ставара; коль скоро они были учениками Бжозовского, то считали, что Польша выпадает из главного течения истории, перелом которой совершается как раз в России, — вся слава приходилась на «немировское» понимание исторических закономерностей. Таким образом, не было другого логичного выхода, кроме как безоговорочно включиться в это течение: «и горели в камерах домны Магнитогорска».

Ян из этого стихотворения Броневского закончил свой жизненный путь в советских тюрьмах, но об этом Броневский перед войной мог не знать. Зато знали о судьбах польских офицеров и коммунистов в Советском Союзе «кузничане», показательное и влиятельное в первые послевоенные годы интеллектуальное объединение, которое примет историософию Бжозовского (отвергнув его самого) и придаст ей характер догмата. Кузничане были просветителями-прогрессистами, а они в отсталой стране обязательно догматики (так это было и в России в середине ХIХ века), потому что наблюдают вокруг регресс и хотят заместить его мыслительным прогрессом.

Кузничане, т. е. Жулкевский, Котт, Шафф, Яструн, Херц, поскольку не были ни фанатиками, как соцреалисты, ни лакеями, как реалсоциалисты, являют собой интересный пример. Они преклонялись перед историей, она была их алтарем, поскольку они были убеждены (борьба с фашизмом это подтверждала) в том, что верховные жрецы этого алтаря — советские коммунисты, к которым они и присоединялись, сочиняя многословные, к сожалению, философские, социологические и исторические обоснования. От полной слепоты, в которую впали юные соцреалисты (один из них написал поэму «Пламя»), кузничан охранял рационалистический этический кодекс и просвещенческий скептицизм. Но и так они восходят к «немировскому» архетипу и потому не будут забыты.

Оба подхода, по моему мнению, не слишком здоровы, но сегодня не стоит вести спор о том, какой лучше, а какой хуже. Они являют собой что-то вроде исторического достояния или, скорее, вьфаботки и заслуживают внимания сами по себе — по существу и взаимной обусловленности. Понятно, что такое раздвоение, при котором все зло или все добро приписывается либо одному, либо другому народу, — симптом болезни и требует исследования само по себе, ведь скрыто или явно оно предполагает не терапию, но экстирпацию одной из сторон и часто эту экстирпацию мотивирует. Так что искать нужно источник этой болезни, оснований такого раздвоения, которые кроются в прошлом.

Чтобы Польша могла восстать в славе как воплощение добра, Россию нужно исключить из польской истории, во всяком случае демоническую Россию, а другой, собственно, и нет. Чтобы Польша могла восстать как историческое добро, ей необходимо избавиться от всего своего партикулярного зла и влиться в универсальное течение истории в качестве ее прислужницы; если сейчас воды этого течения в России — Польша должна включиться в Россию. Вот две диаметрально противоположные позиции, упрощенные, наверное, до крайности, но отчетливые и ясные в своей противопоставленности. На заре двадцатого века они будут представлены в программных произведениях двух великих польских писателей, где в известном смысле обозначились контуры современного польского отношения к России. Что же ими очерчено?

Полюс «клериковский», назовем его так, получил явное продолжение в разного рода мартирологах и фронтовой литературе, взлет которой пришелся на время после Первой мировой войны и самым знаменательным произведением которой является, видимо, «Пожарище» (1922) 3. Коссак-Щуцкой. Надо отметить, что большевики дополнительно демонизируют и без того демонический образ России: «От белого царизма до красного» — это не только название нашумевшей книги Яна Кухажевского, играющей нередко роль энциклопедии и катехизиса, но и точное указание популярного ментального сращения. Дело не в том, что Кухажевский собрал неопровержимые документы по многим вопросам, а в том, что, по его мнению, в России даже добро служит злу и зло добром пользуется. Эта идея, неоднократно и по-разному высказанная писателями minorum gentium и отвечающая, несомненно, определенному состоянию обыденного сознания (свидетельством тому — мессианская и мартирологическая одновременно стилизация памятника Погибшим и Замученным на Востоке), в наше время лучше всего выражена Юзефом Мацкевичем и Александром Ватом, писателями с противоположными политическими взглядами.

Мацкевич в глубине души был традиционалистом-анархистом, он не признавал такого искусственного образования, как государство, поскольку признавал только изначальные соседские общины. Россия и в особенности Советский Союз были для него супергосударством, а следовательно, демоническим образованием, средоточением всяческого зла. Ват в молодости был коммунистом, а во время войны — советским узником и ссыльным. Его посмертно изданные воспоминания «Мой век» — сведение счетов с самим собой и со своим временем. Я не поклонник этого произведения, поскольку вопреки распространенному мнению считаю его чересчур наполненным психологией автора и потому не слишком достоверным. Однако левые взгляды Вата совпадают с правыми Мацкевича в том, что русский коммунизм, или большевизм, является воплощением зла. Это сущий дьявол, который непознаваем, но от которого можно откреститься, чему и служат ожесточенные обличения Мацкевича (сжирающие его исключительный талант прозаика), а также заклинания Вата (не оправдывающие его тем не менее). Я отнюдь не хочу сказать, что большевизм — добро, но ведь если от черта открещиваться, то его и не увидишь, а если демонизовать — попадешь под его власть.

Русификации поляков, а стало быть, их расчеловечиванию служат не только поэтическое искусство Крылова, Пушкина и Лермонтова, но и философия прогресса и даже математика. Перефразируя известные слова Достоевского, можно сказать, что, когда бы Жеромскому пришлось выбирать между Польшей и правдой, он выбрал бы Польшу, если бы правда шла из России. Итак, Россия может быть только объектом тотального отвержения, и Жеромский постоянно его осуществляет как в творчестве, так и в жизни. Россия Бжозовского пререкается «языком взрослых людей», который в контексте польского впадения в детство приобретает медное звучание.

Автору «Пламени» и «Голосов в ночи», конечно, известна историческая, царская Россия, и он знает о ней то же, что Жеромский, но в неприятии абсолютистской и феодальной России у Бжозовского присутствует некий элемент демонического очарования: историческое зло в России этой затвердело до такой степени, что должно породить неизвестное до тех пор добро. Или по-другому: любое противопоставление этому злу само по себе рождает добро, добро в высшей степени одухотворенное, светлейшее. Идеальные герои «Пламени» — это не только Лавров, Михайлов или Мышкин, но еще и Сергей Нечаев.

Однако все это не просто две разные Польши и две разные России, но также и две истории, две историософии. И Жеромский, и Бжозо-вский смотрят на историю как моралисты, и оба задают один и тот же, неизбежный и в наше время, вопрос о месте морального зла в истории. При этом оба уже не являются наивными прогрессистами, но, как воспитанники антипозитивистского перелома, считают, что прогресс в истории есть некое половодье добра, но не обязательное, а зависящее от человеческого сознания и воли: подобно воде добро то прибывает, то убывает. Оба писателя единодушны в том, что в данный момент добра убыло, хотя и по-разному определяют этот факт, но пробуждение людского сознания, сосредоточение воли могут вызвать обратное его движение. История, по Жеромскому, — это история народов, и народ является ее единственным субъектом; история Польши — это история национальной артикуляции и ее соперничества с другой, т.е. российской, артикуляцией.

Автор «Красоты жизни» склонен считать, что это соперничество неизбежно, неумолимо и безусловно и что Россия представляет в нем элемент зла, которое торжествует в реальной истории, но будет вытеснено из истории идеальной. Бжозовскому близко видение универсальной истории, народы в ней, разумеется, существуют и играют разные роли, однако не являются ее принципиальным субъектом. Человечество понимается как сосуд, в котором должно осуществиться добро: свобода, равенство, братство. Таким образом, как, видимо, считает Бжозовский, можно оценивать вклад отдельных народов в этот сосуд. Польский — невелик (хотя когда-то, во времена Костюшко и романтиков, был весьма существенным), российский — наоборот, т. к. несмотря на всю историческую абсурдность царского абсолютизма проснувшееся сознание и собранная воля сосредоточены сейчас в России, в Петербурге, где наконец погибнет царь Всея Руси, и потому нужно быть там, и потому там — вместе с русскими террористами — поляки. На Малой Садовой последним исполнителем был Игнацы Хрыневецкий.

У Бжозовского наоборот: эта вера является формой не обрусения, но очеловечивания. Молодые герои «Пламени» Адась Белецкий и Михал Каневский ни в кругу семьи, ни в отечестве своем не находят ничего, что было бы достойно их интеллектуальных и моральных устремлений. В «белых стенах польского дома» «под маской патриотических лозунгов скрываются залежи равнодушия, неверия, лакейства, эгоизма». Польша оказывается лишь словом и не более того. В мире «статистов из дворцов и деревенских усадеб» человек человеку если не волк, то пан — но не по благородству, некогда бывшему и теперь утраченному, а по бесчеловечному отношению к тому, кто ниже: к крестьянину, еврею, женщине.

Бжозовский сознательно показывает читателю сцены унижения, причем те из них, что касаются женщин, невероятно сильные. О какой же свободе и суверенности может идти речь, если женщин секут и покупают, как рабынь? В конечном счете гимназический польско-украинско-русско-еврейский кружок, хотя и объединяет прогрессистов, натуралистов, сциентистов и атеистов, не является предметом собственно интеллектуального восторга — он оказывается убежищем в абсолютно безнравственном мире, и члены этого кружка видят свое предназначение в защите чести и достоинства чужой жены, настоящего человека. Известно, что с ними будет дальше, и я уже упоминал данную автором в «Пламени» панораму истории русской идейности.

Протагонист этой истории — Михал Каневский, польский шляхтич, который стал русским революционером. Я об этом уже писал и не буду возвращаться к этой теме сейчас, потому что для нынешних моих размышлений важен кружок. Кружок как пример, ведь в нем не только струится универсальная история, но еще и осуществляется моральный императив. «К чему здесь какая-то Польша, — хочется сказать, перефразируя автора, — это ни козырной туз, ни кропленая карта».

По значению оба эти образа тяготеют к противоположным смысловым полюсам, которые необходимо кратко обозначить. Прежде всего это две разные Польши и две разные России и, следовательно, их абсолютно разные взаимоотношения. Польша клериковского кружка — Польша, разумеется, духовная; ее светлый образ родится из железного стиха «Редута Ордона» и одним легким движением сметет весь труд и смоет всю грязь любой русификации, так же исчезнут из повестки дня собраний кружка Карамзин и Бокль — их место займут Мицкевич, Костюшко, Мохнацкий. Польша немировского кружка на самом деле не существует, никакой проблемой не является и проблем не ставит: это «впавшая в детство Польша, существующая в современном мире как микроорганизмы в лимбургском сыре».

Поэтому она может быть только отвергнута — таковой и оказывается. В свою очередь Россия Жеромского не является оплотом зла только лишь исторического, т. е. абсолютистского режима, убогой цивилизации, примитивного чиновничества, темного просвещения (если говорить о таком диагнозе, то он не сильно отличается у Бжозовского и даже у русских прогрессистов); Россия Жеромского — оплот зла демонического. Демоническое зло опаснее, потому что для достижения своих целей использует хорошие средства более ловко, чем плохие.

Различия не только личностные и художественные, но также идейные и культурные, восходящие к самим основам польского отношения к России, польско-российских отношений, польско-российского взаимопереплетения, — поэтому я и делаю их типологическим отправным пунктом для своих размышлений. Заметим в скобках, что совершенно не все равно, как сформулировать эту основательную и наболевшую проблему. «Связи», «отношения» или «взаимопереплетение» — это не просто описательные, но еще и оценочные определения, и необходимо сознательно выбрать для употребления одно из них.

По мнению Бжозовского, например, было последнее, а Жеромский считал, что никакого взаимопереплетения не было — только насилие. Иногда мне кажется, что в вопросах таких «взаимопереплетений» или «насилий» следовало бы отойти от критического толкования художественного облагораживания и упорно расшифровывать разговорные словесные формулы. Раз уж мы говорим о литературе, то сосредоточимся на элементарных смысловых частицах. В данном случае ими будут образы молодежных кружков в «Сизифовом труде» и «Пламени».

«Маленькие ученые», «доморощенные исследователи», не такие уж доморощенные, потому что собираются вместе и действуют по наущению инспектора, который ведет хитрую русификаторскую работу. Это не русификация посредством давления, осуществляемая школой и всем режимом, это русификация посредством увлечения. Увлекают истинные ценности русской культуры, сконцентрированные прежде всего в шедеврах литературы, и благодаря им «первые чувства», «страстные любовные увлечения», «сны и грезы» юношей находят свое «выражение, свой звук и цвет». Это не «самая едкая форма обрусения» (такую автор отыщет в формах изощренно интеллектуальных), но эмоциональное начало процесса.

За ним логически и хронологически следуют погружение в историю России с ее идеологическими мистификациями, критика, а по сути неприятие истории Польши, и на этом пути «маленьких ученых» сопровождают чешские панслависты и польские сторонники лояльности. Чтение «Истории Польши» М. Бобжиньского усиливало, как говорит автор, это «специфическое, чисто клериковское отвращение ко всему польскому». «Русофильство во всем — вплоть до религии — считалось в кругах этой молодежи синонимом прогрессивности, критицизма и ума». Мало того (хотя и этого уже чересчур) — насильственная и добровольная русификация сплетаются в такую крепкую цепь, что действительно нужно бояться за все, что польское.

Но настоящая драма начинается тогда, когда в эту цепь вплетается очередное, на сей раз философское, звено. Чтение — разумеется, по-русски — «Истории цивилизации в Англии» Вокля (не партикулярной «Истории Государства Российского» Карамзина!) ляжет в основу материализма «маленьких ученых». Принципы этой философской школы хорошо известны и описаны как минимум в десятке произведений — как польских, так и русских — того времени: натурализм, эволюционизм, сциентизм, атеизм. Данная доктрина в сознании ее приверженцев являлась синонимом (если вообще не венцом) свободы и прогресса. Но удаленность от центра действительного прогресса и демократических свобод пропорциональна радикализму всех этих «измов» и силе веры в них. Уже Достоевский доказал, что наибольшей она была на петербургских чердаках, но и в «привислин-ском крае» не так уж слаба, и в ней-то Стефан Жеромский усматривал «самую едкую форму обрусения».

Кто в Польше не помнит «маленьких ученых» из «Сизифова труда»? Тот, кто его не читал, — можно воскликнуть коварно. Однако можно ли в Польше не читать этого едва ли не документального произведения Стефана Жеромского? «Канун весны» — да, неохотно принимали в некоторых кругах, а следовательно, неохотно читали, ибо за этот роман автору ставилась в вину не только «литературная жуликоватость», но и «русский склад ума». В «Истории греха» видели «бремя болезненной наследственности» и «разнузданный эротизм», так что не только перед войной, но и во времена моей молодости роман этот травили в гимназиях.

А вот «Сизифов труд» достиг у нас высшего, миц-кевичевского признания, стал чем-то большим, чем произведение школьной программы, и даже воспитательным романом. Стал символом инициации и национальной самоидентификации одновременно. Сам Жеромский считал, что в польской словесности такую роль играет Мицкевич: на кого пророк не действует, тот потерян и исчезнет в «русской пропасти». Громко произнесенный в «Сизифовом труде», «Редут Ордона» Адама Мицкевича станет началом патриотического пробуждения. Его железный стих, который громко зазвучит в стенах провинциальной русской — хотя и расположенной в польском Клерикове — гимназии заставит «маленьких ученых» очнуться и вернет их в лоно отчизны.

Произведение Жеромского так не декламировали, а в последние десятилетия, может, даже и не читали по своей воле, потому что школьная программа нередко отбивает желание читать. Но с момента своего появления «Сизифов труд» вошел не только в польское сознание, но и в сферу коллективно-бессознательного. Свидетельством тому «маленькие ученые»: можно забыть, откуда они, но их самих не забудешь — стали одной из идиом языка польской литературы.

Кто такие «маленькие ученые»? Маленькие ученые — это молодежный гимназический кружок. Они, однако, не принадлежат той специфической польской истории, начало которой кладет молодежное подполье Королевства Польского, запечатленное в филоматской легенде и получившее ореол святости в Ш части «Дзядов» (эту историю изучал, систематизировал и фиксировал автор другой легендарной и уже современной книги — «Камни на окоп» — Александр Каминьский).

Маленькие же ученые не являются ни преемниками мицкевичевских филоматов, ни предшественниками «серых шеренг» — они принадлежат скорее российской, чем польской, истории, истории кружков прошлого века, которая неотделима от истории «разночинцев», «лишних людей» и «новых людей»: нигилистов, народников, народовольцев, членов «Земли и воли», ишутинцев, нечаевцев, чайковцев и прочих, бесподобную панораму (не художественную, но идейную) которых представит еще один польский писатель — Станислав Бжозовский. В первых главах его «Пламени» перед нами опять гимназический кружок, действие происходит почти в то же самое время, хотя и в другом месте: не в «привислинском крае», но на «отнятых землях» (иначе — «западные губернии»), а именно в Немирове на Подоле, то есть на Украине. Хотя эта географическая разница и имеет определенное значение (молодежь немировской гимназии этнически неоднородна, а в клериковской — собственно польская), но всех различий между данными литературными образами отнюдь не объясняет.

Поляки и русские пока еще находятся в преддверии ментальной «перековки», которой требует процесс модернизации. Туда уже, мол, удалось пробраться только лишенным многих славянских превосходств чехам? Прав ли Макс Вебер, утверждая, что в основе капитализма и модернизации лежит пуританская нравственность, пуританская система ценностей, согласно которой первой заслугой перед Господом считалась разумно организованная профессиональная жизнь — портного, сапожника, купца, фабриканта, банкира? Все они во имя внутреннего самоконтроля отреклись от первобытной стихийности, стали умереннее, так сказать, «бесцветнее».

Тем временем в ментальности наших стран процветал своего рода максимализм. Героические подвиги или эсхатологические размышления ставились выше, чем добросовестное выполнение ежедневных обязанностей, чем так называемая мелкобуржуазная добродетель. Мы жизнь отдать за брата своего, конечно, готовы, но сто злотых отдать или сто рублей бывает куда труднее...

Интересно, что про эти сходства пишет Ч. Милош, подчеркивая своего рода любовь-ненависть, влечение и отталкивание между поляками и русскими. Французы говорят иногда о братьях-врагах. И вот увидеть свое отражение в другом иногда оказывается малоприятно. А тем более если в другом мы открываем наши тайные пороки. И это при нашем наивном мироощущении, что Польша не страна примитивной стихийности, разгильдяйства и безалаберности, что мы — цивилизованный Запад, полноценная Европа! К сожалению, вряд ли это так. Достаточно побывать в каком-нибудь швейцарском городке, чтобы осознать межпланетное расстояние, отделяющее нас от — цитируя название книги Милоша — «Родной Европы».

Толпы русских, украинцев, белорусов, торгующих на наших базарах, эти бесчисленные «челноки» и толпы покупающих поляков — народы-соседи ищут путь друг к другу. Встреча грозит множеством опасностей. И все-таки мы предстаем в нормальных ролях, хотя бы в ролях продающих и покупающих. Увидели друг в друге не врагов и рабов, не угнетателей и угнетенных, а экономических партнеров. Не обязательно бросаться этому партнеру на шею и душить в объятиях вечной дружбы — важно, что мы перестаем смотреть на него со страхом и ненавистью.

В этом ли начало так жизненно необходимой нам модернизации? И духовного обновления? А также начало переоценки негативных стереотипов? Мифа врага?

Итак, испытанные в прошлом гонения встают в памяти, способствуя своеобразной изоляции польского мученичества: страдания поляков в известной степени отрываются от страданий других «народов Советского Союза», а таким образом и от страданий самих россиян. Неужели — как и евреи — поляки так охотно подчеркивали неповторимость, уникальность, исключительность только собственной жертвы? А в свою очередь в россиянах en bloc видели прежде всего виновников преступлений и редко — таких же жертв геноцида, жертв бесчеловечной коммунистической системы, воплощенной в жизнь особым «интернационалом», в котором не последнюю роль играли наши земляки (Дзержинский, Мархлевский)? За атеистический коммунизм ответственность приписывается почти исключительно россиянам — Обидчикам par excellence.

Нужно ли делать отсюда вывод, что польскими глазами трудно объективно смотреть на российские проблемы, что изведанная обида, а стало быть, врожденная травма довольно часто деформирует польское видение этой страны? Можно ли полагать, что страх, исторически объяснимое предубеждение по отношению к России, миф-стереотип извечного врага сверх меры искажают в нашем воображении очень непростую ситуацию, сложившуюся после падения коммунизма на востоке? Способны ли мы понять эту сегодняшнюю российскую смуту, это хитросплетение различных возможностей, откуда может вылететь как «светлый мотылек», так и «темная бабочка, грязной ночи племя» (Мицкевич)? Разве тот, кто придерживается старых представлений и застывших стереотипов, сможет различить, что в самой России является остатком международной коммунистической идеологии, что — продолжением царской имперской идеи, а что уже предвещает иную — также в будущем возможную — нетоталитарную действительность?

После 1989 года Польша видит шанс резкого поворота на Запад. Дверь в Европу открылась, страстное желание принадлежать латинскому миру овладело умами после полувека принудительной дружбы с восточным коммунизмом. Западничество, это известное польское пристрастие, влечет за собой отталкивание Востока. Однако психологический механизм в данном случае сложнее. Польша так сильно отталкивает Восток не только из-за любви к Западу. Накал страстей иногда является признаком внутренней борьбы. Ожесточенная антивосточная риторика прикрывает то, что мы боремся сами с собой. Ибо Восток — это, так сказать, плоть нашей плоти, непризнанная часть нашей души. Славянской ли души?

Но дело не только в общих славянских корнях русских и поляков, в особенности славянской ментальности, восхваляемой Гердером, а скорее в незаконченном процессе модернизации. Немецкие историки устанавливают что-то вроде разрыва Ost-West-Gefalle на Эльбе. Это значит, что развитие цивилизации на западе Европы пошло быстрее, чем на востоке. Следовательно, наша ментальность застряла на этапе — в сравнении с Западом — «первобытной» стихийности, спонтанности, если хотите, искренности, сердечности и т. п. Все это особенности, которые поляки разделяют с русскими. Ибо и полякам, и русским не хватает не только твердой школы протестантской, «мелкобуржуазной», даже мещанской рациональности, холодной деловитости, рассчитанного подхода, но и подхода честного, добросовестного в отношении повседневных обязанностей — то есть не хватает всего того, что с таким беспредельным отвращением описывает Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях».

Фундаментальную недоверчивость и отказ от сотрудничества, если это касается восточного соседа, особенно проявляют националистические круги, подчеркивающие привязанность к традициям независимости. Это становится одной из важнейших отличительных особенностей данной идейной формации. Достаточно популярная газета такой ориентации следующим образом формулировала отношение к извечному врагу: «История Польши в неимоверно сжатом виде: 966 — начало, 1772 — вошли русские, 1793 — вошли русские, 1795 — вошли русские, 1831 — русские вышли, но снова вошли, 1863 — русские вышли, но снова вошли, 1918 — русские вышли, 1920 — русские вошли, но сразу вышли, 1939 — вошли русские, 1944 — вошли русские, 1981 — как будто должны войти (русские), 1992 — русские говорят, что сейчас выйдут, 1993 — русские вышли, 1994 — русские говорят, что еще войдут, 1995 — русские говорят: «НАТО — еще не время!», 1996 — русские выдумали «коридор», чтобы было чем войти».

Можно, таким образом, сказать, что в обиходном восприятии укрепился слишком политизированный и демонизированный миф-стереотип, отождествляющий все российское и все советское с общим понятием имперской идеи, изначально угрожающей существованию польского народа. На сей раз, как я уже говорил, миф обретает форму конфронтации скорее этносов, чем идей и ценностей, например, веры и атеизма. Обращается он, впрочем, к глубоко укоренившимся в результате многовекового негативного опыта бессознательным предрассудкам, противопоставляющим два мира: мы и они.

Под таким углом зрения исчезает цезура Октябрьской революции, преступления коммунизма становятся продолжением преступлений царизма, а недифференцированные россияне — неизлечимые носители системы — в полной мере несут ответственность за советский строй, который вырастает из их духовной традиции; впрочем, они еще причиняли огромные страдания соседям, черпая из этого выгоды для собственной империи. Тем самым Народ-Обидчик (россияне, а не атеистический коммунизм!), как было всегда в нашей истории, противопоставляется Народу Обиженному (полякам), как Империя Зла противопоставляется Королевству Света по образцу гностических битв Ахримана и Ормузда, но на сей раз это, несомненно, борьба народов, отождествленных с идеей, а не борьба наднациональных универсальных ценностей с антиценностями.

В соответствии с «гностическим» ключом осуществляемые сегодня на родине Ленина и Сахарова перемены расцениваются, таким образом, не как отчаянные поиски новой формы для гигантского постсоветского скопления людей, а как хорошо рассчитанный маневр, имеющий целью выманить деньги у Запада, чтобы тайком восстановить пошатнувшиеся великодержавные позиции прежней Страны Советов. При таком положении дел полякам якобы не следует добиваться роли посредника, помоста между Востоком и Западом, не стоит помогать возможным силам мнимой «новой России» или искать «друзей москалей». Следовательно, единственной разумной реакцией с польской стороны якобы должно быть усиление непроницаемости границы и окружение санитарным кордоном бывшей Страны Советов.

Одновременно с польской стороны в средствах массовой информации росла волна прежде подавляемых цензурой сообщений о репрессиях, жертвой которых пали миллионы наших земляков, особенно после вступления советских войск в Польшу 17 сентября 1939 года... О советских преследованиях писалось теперь впервые совершенно открыто, как бы компенсируя многолетнее вынужденное молчание. В комментариях же на тему России преобладали притязания и требования многообразных компенсаций: например, когда российские войска покинули страну, общественное мнение встревожили сообщения журналистов о страшном разорении территорий бывших баз.

Так нарастала повторная демонизация образа России. Но неприязнь была направлена уже не против коммунистического Советского Союза, угнетающего своих и чужих во имя античеловеческой, наднациональной атеистической доктрины; виноватыми оказывались россияне как извечные носители имперской заразы, как народ (этнос), генетически неспособный к освобождению от тоталитарных склонностей, как «вечная Россия», всегда нам враждебная — от Ивана Грозного до Ельцина.

Что особенно важно, эта Россия теперь лишалась нимба великой литературы и искусства, отрывалась от духовной глубины древнерусских икон, от драматических дилемм Достоевского, Соловьева, Бердяева, от страсти и сочувствия великих писателей-реалистов — Гоголя, Толстого, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Андреева, Пастернака, от произведений эмигрантов и изгнанников — Бунина, Шестова, великих свидетелей Гулага Шаламова, Солженицына... Особенно характерным будет здесь приведенное выше высказывание писателя Ярослава Марка Рымкевича, который типичные плоды русской цивилизации видит в «зловонных экскрементах медведя», а не в иконах Рублева или поэзии Мандельштама.

Поиски соглашения с Россией будут в этом случае считаться — особенно в национально-христианских кругах — противоречащими интересам польского государства, потому что программа имперских разделов никогда в Москве «не претерпит изменений». Россия не рассчиталась за ущерб, причиненный Польше в годы коммунизма, а сегодняшние высказывания ее руководителей совсем не свидетельствуют о смене великодержавной политики... Отсюда следующие выводы, часто подразумеваемые, если не формулируемые впрямую: не стоит помогать восточным соседям в рехристианиза-ции, демократизации или европеизации, единственным благоразумным ответом на то, что происходит в Москве, должен быть строгий карантин (поворачиваемся целиком на Запад, сокращаем до минимума экономические и культурные контакты), стало быть, необходимо замуровать Россию, чтобы наиболее эффективно отгородиться от процессов разложения, происходящих в ее недрах.